«Горькие, недобрые слова», — подумала Элеонора.
— Я сожалею о том, что с ним случилось. Но ему не в чем будет меня упрекнуть, я сказала «ухожу» еще месяц назад. Л потом, что значит «ухожу»? Быть вместо мы можем по-прежнему. Просто я хотела, чтобы он не рассчитывал на меня в долговременной перспективе. Вы можете подумать, что я злая и вздорная бабач Если честно, то мне не так уж важно, что вы подумаете. Надеюсь, вы в состоянии оцепить мою откровенность как проявление симпатии. Могу ли я представить, как с ним случилась такая беда? Нет. Совершенно не представляю, кто и как мог бы это сделать. По городу ползут какие-то странные слухи о прямо-таки невероятных обстоятельствах, в которых с Дэвидом случилось несчастье. Это правда?
— Правда, — подтвердила миссис Уайтлоу и еще раз восхитилась темпераментом мисс Розенталь.
— Если меня не остановить, могу говорить без конца, — спохватилась та. — Мой отец считает: бог дал мне многое, ио не дал тормозов. Черт его знает, может, он и прав? Что вас еще интересует?
— Не вспомните, где вы были вечером девятого?
Если бы миссис Уайтлоу кто-нибудь спросил, что она j делала несколько вечеров назад, она испытала бы некоторые затруднения; пришлось бы кое-что вспомнить, восстановить цепь ничего не значащих событий, одним словом — предпринять некоторые усилия. Спроси любого из нас, что он делал три-четыре вечера назад, и далеко не все смогут ответить быстро и точно: такое удается немногим.
Нора Розенталь ответила, не раздумывая ни секунды.
— Вечером девятого, — выпалила она, — я была у подруги Флоранс Картье. Засиделись допоздна. Домой попала в начале четвертого. Отвозил меня судья Кларк.
Элеоноре стоило немалого труда, чтобы не улыбнуться. Если уж сам судья берется засвидетельствовать алиби мисс Розенталь, то Элеоноре остается только развести руками от восхищения.
— Вы часто ходите в гости? — безразлично поинтересо-. валась она. — 7
Нора Розенталь немного подумала, стараясь понять, есть ли в вопросе подвох, и, решив, что нет, посетовала:
— Очень редко. Проклятые дела! Беготня с утра до ночи, и все впустую. >
I
Элеонора могла бы спросить: пе правда ли, странно, если в гости ходят редко, а в вечер преступления оказываются именно в гостях? Но поскольку в жизни вообще немало странного, миссис Уайтлоу от вопроса воздержалась.
Она помнила, что отец Норы был компаньоном Дэвида Лоу, а также то, что Лоу погубил компаньона, погубил в финансовом смысле, и поэтому, а еще из-за того, что Лоу испортил жизнь его дочери, Сол Розенталь не мог испытывать горячей любви к нему. Элеонора с самой располагающей улыбкой, на которую была способна в жаркий, душный день во второй его половине, спросила:
— Что произошло у вашего отца с мистером Лоу?
В этот момент Элеонора никак не могла бы согласиться с тем, что у Норы Розенталь нет тормозов. Она внимательно посмотрела на детектива, оценив ее информированность, и просто, без малейшей аффектации, ответила:
— Ничего не произошло, кроме того, что может произойти между людьми, вкладывающими деньги в кое-какие дела. С той лишь разницей, что один может себе позволить роскошь гореть, а другой нет.
— Хотите сказать, что ваш отец прогорел?
— Если человек имеет всего тысяч пятьдесят, а теряет больше ста, то, по-моему, иначе это не назовешь. — И сразу же без перехода Нора спросила: — Какое чудесное кольцо! Старинное?
— Старинное, подарок мужа, кольцо его матери.
— Вы замужем?
Элеонора понимала, ответь она сейчас: замужем, — и Нора испытает разочарование. Миссис Уайтлоу не хотелось огорчать женщину, которой и так живется несладко, поэтому она сказала правду:
— Сейчас уже нет.
— Простите. — В сочувствии Норы Розенталь было и искреннее сожаление, и плохо скрытое злорадство, а больше всего желания убедить себя в том, что, если бы и она была замужем, все равно рано или поздно это окончилось бы плохо. Она поднялась, как бы давая понять, что ее время истекло. Элеонора тоже поднялась и вскользь, будто советуя не придавать значения ее просьбе, сказала:
— Вы не могли бы дать адрес вашего отца? Хочется задать ему два-три вопроса.
Ей показалось, что впервые за все время их беседы Нора испытала нечто, отдаленно напоминающее смущение или растерянность. В этот момент мисс Розенталь уже ничем не
походила на суетливую и бурлящую от напора внутренней энергии особу: напротив, опа скорее производила впечатление весьма расчетливой и собранной женщины. Возможно, как и доктор Барнс, искавший спасение под маской невозмутимости, Нора обрела таковое под маской неуравновешенного человека, постоянно деятельного и, как это сейчас принято называть, моторного.
— Фата-моргана, одиннадцать, — деловито произнесла она наконец загадочную фразу.
Конечно, миссис Уайтлоу не поняла, к чему относится цифровое обозначение миража: к самому Солу Розенталю или возможности встречи с ним, и вопросительно посмотрела на Нору.
— Фата-моргана — название улицы. У нас есть улица Гаруна аль-Рашида, Карлика Носа и даже площадь Багдадского вора, — любезно и холодно пояснила мисс Розенталь.
Было видно, что она при этом лихорадочна соображает. Явно не без труда подавив в себе сомнения, она негромко и подчеркнуто безразлично заметила:
— Не думаю, что есть смысл говорить с отцом. Кроме «да» и «нет», и то сквозь зубы, ничего не удастся услышать в лучшем случае. В худшем — он просто не пустит вас на порог.
«Веселая перспектива», — подумала Элеонора, а вслух сказала:
— Не страшно. Я ко всему привыкла. Родиться в большом городе, в большой стране в середине двадцатого века — ко всему привыкнешь.
Если бы в этот момент Элеонору спросили, шутит она или говорит серьезно, ей трудно было бы дать вразумительный ответ. Случается же, что мы начинаем говорить шутя и, еще не закончив фразу, вдруг понимаем, что ничего смешного в сказанном нет. Если и есть что-то — то, скорее, страшное.
Миссис Уайтлоу записала адрес, кивнула и медленно, так, чтобы Нора могла хорошо ее разглядеть, пошла к машине. В том, что Нора внимательно смотрит ей вслед, она не сомневалась. Для этого не требовалось ни наблюдательности, ни знания жизни. Для этого достаточно было только установить, что ее собеседница — тоже красивая женщина.
Улица Фата-моргана была такой же, как многие другие улицы Роктауна: чистой, ухоженной, со множеством цветов, выглядывающих с небольших участков. Но, несмотря на
сходство с другими, эта улица имела одно явное и весьма красноречивое отличие — эта улица была небогатая. Да — чистота. Да — цветы. Да — ухоженность. Но чистота бедная, цветы чахлые, с трудом дающаяся ухоженность… Может быть, и название улицы должно было символизировать, как призрачны надежды на успех: желать успеха так естественно, но почему-то желание потрогать мираж почти всем, кто жаждет успеха, покажется глупым, хотя мираж и успех — примерно одно и то же, а может, и вовсе одно и то же.
Миссис Уайтлоу остановила машину у одиннадцатого номера. Перед входом в дом на геометрически круглых клумбах росли тюльпаны. Элеонора не любила эти цветы, они всегда вызывали у нее ощущение, среднее между торжествами на неудачной свадьбе и похоронами. Элеонора любила цветы попроще, поестественнее. Она и сама в душе была человеком простым и естественным. Цветы-аристократы — как людй-аристократы: и в тех, и в других слишком много наносного. У калитки висел настоящий медный корабельный колокол — правда, небольшой, — неизвестно с какого моря занесенный сюда. К языку колокола был привязан шнур, весьма живописный, скрученный из нескольких знававших и лучшие года кашемировых платков. Элеонора потянула шнур и в этот момент плечом ощутила чье-то прикосновение, чье-то или к чему-то. Она резко обернулась и увидела безобразное существо: маленькое, совершенно лысое, с огромными розоватыми бородавками, разбросанными по широкому серому лицу, в центре которого громоздился чудовищных размеров нос.
— Вы кто мне? — спросило существо басом, мягко глядя на Элеонору.
