Поэтому, когда Лиззи, уютно положив ему голову на грудь, шептала: «О чем ты думаешь сейчас? Ну скажи, о чем?» — он молчал. Не мог же он ответить: о деньгах, — а лгать ему не хотелось. Не лгать — максимально возможное из того, что он мог сделать для Лиззи. Вот почему он ничего не отвечал. И лишний раз благодарил приятеля, одним-единственным словом разрешившего все вопросы, терзавшие душу маленького Марио Лиджо.
— Так ты не думаешь, что наша девочка решила поторопить судьбу? — повторила Розалин. — Она же любит тебя. Дурочка! А любящие дурочки такое могут натворить… при поддержке, пусть пассивной, предмета их обожания, а уж при активной…
— Не думаю, что она дурочка. — Марио игнорировал последний намек.
— А может, ты остался у Лиззи? Я ждала тебя в тот вечер допоздна. Мне даже плохо стало от беспокойства. Приезжал врач.
— Мне приходится иногда заниматься неурочной работой. Смерть, знаешь ли, чаще приходит без твердого расписания. — Он, конечно, имел в виду опостылевшие ему похоронные дела, но в данном случае фраза прозвучала двусмысленно.
«Неужели он не ушел до девяти часов из дома Дэвида?» — подумала Розалин с каким-то восторженным ужасом.
В это время Марио поднялся. Подошел к окну, раскинул руки и оперся на створки распахнутой настежь рамы. Он специально стоял спиной к Розалин, чтобы она видела его широкие плечи, узкий таз и длинные прямые ноги. Марио знал, что Розалин сходит с ума, когда он стоит к ней спиной,
может, еще и потому, что не видит его глаз, в которых нередко мелькало нечто, свидетельствующее о слабости их обладателя, слабости перед лицом жизни. Марио хотел, чтобы старуха помучилась, думая, как Лиззи Шо обнимает его, красавца Марио. Ему хотелось сделать какую-нибудь пакость старой ведьме, притащившей его сюда только потому, что у него не было денег, а у нее были. Притащившей его только потому, что сходила с ума, глядя на него, как будто он — вещь, антикварная безделушка. Так пускай бесится, пускай. Тварь! Я — дурачок. Лиззи — дурочка. Харт — свинья. Миссис Уайтлоу — невесть что возомнившая о себе выскочка. А ей, Розалин Лоу, покрытой струпьями псориаза, высохшей, скользкой и вечно желающей любить, дано, по ее мнению, свысока взирать на людишек, смиренно копошащихся у ее ног и живущих-то только потому, что опа, Розалин Лоу, милостиво разрешила им существовать.
Он продолжал стоять лицом к окну. Сзади раздалось частое свистящее дыхание. Темп его все убыстрялся. Когда Марио повернулся, миссис Лоу смотрела на него безумными от возбуждения, бегающими глазами и дышала шумно и прерывисто.
Лиджо сделал шаг ей навстречу, и так убежденно, что сам поверил в подлинность своих слов, произнес:
— Люблю, когда ты такая!
— Какая! — вцепившись в подлокотники кресла, сдавленно прохрипела Розалин и поняла, что именно в это мгновение отдала бы ему все деньги мира, но только в это мгно венпе: ни минутой раньше и ни минутами позже.
Выйдя из полицейского участка, Элеонора Уайтлоу почему-то подумала: ее окружают одинокие люди. Их стало очень много. Харт одинок, Джоунс одинок, Лоу жил практически в одиночестве, Барнс — убежденный холостяк, Розалин Лоу — вдова уже много лет, Лиджо — одинокий аферист, и даже сама Элеонора — мать-одиночка, пользующаяся услугами приходящих няни и мужа, тоже одиноких. Она жила в мире одиноких людей. В этом мире одинокие любили одиноких, одинокие бросали одиноких, одинокие убивали одиноких…
Миссис Уайтлоу вошла в кабину уличного телефона-автомата, притворила стеклянную дверь, раскрыла телефонный справочник на букве Р. Палец Элеоноры заскользил вниз и остановился у строки с фамилией Розенталь. Ро—
зепталь Пора. Элеонора попробовала представить любовницу Дэвида Лоу. Почему-то ей виделась иудейская красавица с волоокими глазами, подернутыми пеленой многовековой печали.
Однако голос Норы прозвучал явным несоответствием представленному образу. Он был истеричен, с хрипотцой и казался неожиданно низким для женщины.
Когда Элеонора набирала номер, она никак не могла решить, какое слово должно быть первым: беспечное дружеское «хелло», или консервативное «добрый вечер», или… Но когда прозвучало «алло», низкое и резкое, Элеонора растерялась и начала так:
— Простите! Вы меня не знаете. Я — Элеонора Уайтлоу. Мне поручено' расследование дела мистера Лоу. Я хотела бы поговорить с вами. (В трубке молчали.) Если можно… — тихо прибавила она.
— Можно, — прозвучало в трубке односложно и не дружелюбно. — Кларк-стрит, шесть. Приезжайте быстрее — у меня мало времени. Я пока еще сама' зарабатываю на жизнь.
Последняя фраза могла быть ключевой: если любовница богатого человека в первом же разговоре, да еще телефонном, заявляет, что сама зарабатывает на жизнь, это свидетельствует, во-первых, о скверном характере, а во-вторых, о том, что отношения с богатым любовником складываются далеко не безоблачно, хотя и есть надежда. Иначе отчего пока еще?
Через несколько минут Элеонора остановилась у маленького чистенького домика, из недорогих, но вполне приличных. Настолько приличного, что напрашивался вывод: любовник если не щедр, то и не скуп.
На звонок вышла женщина лет тридцати пяти. Высокая, с развевающимися огненно-рыжими волосами.
В облике мисс Розенталь поражала бьющая через край энергия. Даже когда мисс Розенталь стояла, казалось, она бежит. Может, оттого, что лицо ее было нервным и ежеминутно меняло выражения — от скорбного до восторженного. Нора Розенталь бросила на миссис Уайтлоу взгляд, каким обычно одна красивая женщина удостаивает другую. В нем и признание достоинств, и нежелание признать эти достоинства, и приглашение быть равной, и недвусмысленное предупреждение, что равенство будет кажущимся.
— Если не возражаете, побеседуем в саду?
— Конечно, — согласилась миссис Уайтлоу, хотя и пожа-128
лела, что не сможет увидеть жилище Норы Розенталь: дом человека — сам человек, это и паспорт, и биография, и портрет, который не напишет самый наблюдательным художник.
Нора принадлежала к породе людей, любящих брать быка за рога:
— Как вы знаете, я многолетняя подруга Дэвида Лоу. Мы стали близки восемь лет назад, одиннадцатого мая.
«Наверное, ранимая натура. Чаще всего именно легко ранимые, впечатлительные люди хранят в памяти такие даты», — подумала Элеонора.
— Все восемь лет наши отношения можно было назвать относительно ровными. Разумеется, в этом только его заслуга — достаточно посмотреть на меня.
«Довольно самокритично», — с удовольствием отмстила Элеонора.
— Он нелегкий человек. Любила ли я его? Да. Он достоин этого. Он — личность, что бы ни говорили о нем те, кто его нс любит или не понимает. Я выгляжу старше своих лет. Мне тридцать два. Тридцать два минус восемь — двадцать четыре. Я никогда не была замужем. Теперь, наверное, уже не буду. Как вы понимаете, сделать это в тридцать два ровно| на восемь лет труднее, чем в двадцать четыре. Я решила уити от него еще до того, как все это случилось. Быть подругой в течение восьми лет — большое мужество. Поверьте, я — сильный человек, но и у сильных есть предел. Я никогда не жалела о прожитых с ним годах, хотя, признаться, когда я так говорю, то сама не уверена, вру пли нет. Скорее, вру. Стараюсь говорить так для того, чтобы предвосхитить возможные вопросы. Насколько я в курсе, у него не было врагов. Заранее хочу сказать — он человек скрытный. Знаю, что не имела ни малейшего представления о многом, чем он занимался. Он часто уезжал, пропадал — я никогда не спрашивала куда. Хотелось ли спросить? Да. Хотелось. Но я молчала — таковы были правила пашей иг ры. Он знал, что я бываю неверна ему. Он тоже молчал и пи о чем не спрашивал — таковы были правила игры. Я и изменяла-то лишь для того, чтобы он спросил. А он не спрашивал, только улыбался. У него чудесная улыбка, детская, беззащитная. Он говорил: «Нора, обижать мужчин грешно. Мужчины всего лишь большие дети, а детей обижать — непростительный грех, смертный». Здорово распинался? А сам детей — ни в коем случае. «Я слишком люблю своих несуществующих детей, чтобы ввергнуть их в пучину человеческого бытия», — говорил он. — В глазах Норы что-то сверкнуло. — Сначала я хотела семью, потом — только ребенка от него, потом уже ничего* не хотела.
