Это живое существо? — Да.

Человек? — И д а, и нет.

Сначала появилось какое-то существо, а потом человек? — Лоу мгновенно закрыл глаза, как бы говоря: д а-д а, именно так это и было.

Вы начали кричать и поняли, что никто не успеет прийти к вам на помощь. Тогда вы начали стрелять, потому что угрозы по телефону заставили вас взять с собой ваше ружье? — Да. Лицо его исказила судорога.

— Хватит! — выкрикнул Барнс, и только тогда Элеонора заметила, что он давно отошел от окна и видел все вопросы и ответы, начиная с вопроса: в котором часу?..

Элеонора не могла предположить, что такой уравновешенный и выдержанный человек, как Барнс, способен проявлять столь бурный гнев. Она смотрела то на Барнса, то на Лоу и, увидев поддержку в глазах беспомощного больного, поспешно записала еще один вопрос:

Вы попали в того, в кого стреляли? — Она торопливо перечеркнула нескладный вопрос и написала: Вы попали в цель? — Д а, — не задумываясь, ответил Лоу.

Вы не могли ошибиться? — записала опа и умоляющей скороговоркой выпалила:

— Подумайте, вспомните, прошу вас — это очень важно, очень! Так вы не ошиблись?

Нет.

Элеонора почувствовала на плече сильную руку Барнса.

— Миссис Уайтлоу, — произнес скрипучий голос, — всему есть предел, никогда не нужно заглядывать за грань, отделяющую дозволенное от недозволенного!

Элеонора поднялась, стоя у кровати, сделала неловкий полупоклон. Но Дэвид Лоу смежил веки и уже не мог видеть подлинного участия, светившегося во взоре молодой женщины, склоненной над его ложем.

В холле перед палатой миссис Уайтлоу постаралась взять себя в руки, взглянула на Барнса — сама невозмутимость. Трудно представить, что всего минуту, нет, долю минуты назад клокотал от гнева. Интересно, его душил гнев возмущенного профессионала, гнев врача, стремящегося всеми силами оградить больного от посягательств бестактных визитеров, или в своих вопросах Элеонора слишком близко подошла к чему-то, что в значительной степени касалось и доктора Барнса?

Пучеглазое создание в аквариуме, казалось, ни на секунду не покидало своего поста, шароподобные глаза пристально изучали Элеонору, и в какой-то миг почудилось, что безобразная рыбина подмигнула. Барнс молчал, Элеонора искала повод начать ни к чему не обязывающий разговор, начать только для того, чтобы разрядить возникшее в палате напряжение.

— Скажите, доктор, — невинно произнесла она, — эти рыбы, с таким длинным латинским названием, способны подмигивать?

Возможно, у Барнса была масса недостатков, но отсутствие чувства юмора среди них не числилось. Он посмотрел на Элеонору и обезоруживающе улыбнулся.

— При взгляде на вас, миссис Уайтлоу, по-видимому, у всех живых существ возникает неосознанное желание кокетничать, особенно если это существа мужского пола. Готов поручиться, что наш герой, — Барнс кивнул на застывшее чудище, — мужчина, и совершенно естественно, что он вам подмигивает.

Из больницы они вышли как добрые друзья, поэтому нет ничего странного в том, что Элеонора приняла предложение Барнса заехать к нему.

— Я не случайно пригласил вас, — начал Барнс, как только они оказались в полутемной просторной гостиной. — Не случайно. Видите ли, я хорошо отношусь к вам и хотел бы кое о чем потолковать.

Элеонора давно обратила внимание, что при расследовании преступлений часто приходится иметь дело с людьми, использующими в своем лексиконе оборот «я к вам хорошо отношусь», нередко хорошее отношение бывает прямо пропорционально заинтересованности того или иного лица в ходе следствия. Но, будучи воспитанной женщиной, к тому же находящейся в гостях, она сказала:

— Спасибо. Ценю ваше хорошее отношение.

Барнс посмотрел на нее, в его взгляде она прочла: «Ваши соображения о людях, претендующих на хорошее отношение к следователю, я раскусил, хотя так, как вы думаете, бывает не всегда, вовсе не всегда». — «Согласна, не всегда, — мысленно ответила Элеонора, — но бывает же, и чаще, чем вы полагаете».

— Я хотел рассказать вам об африканском периоде жизни Дэвида Лоу, мало кто знает о нем. Кроме меня, может, только его… — он явно хотел сказать «любовница», но засомневался, не покажется ли Элеоноре это слово слишком фривольным. — Кроме меня, может быть, только его привязанность.

— Вы имеете в виду мисс Розенталь?

— О! Вы уже в курсе? Дэвид несколько лет жил в Африке и занимался, знаете ли, изучением колдунов, африканских колдунов, — он поднял палец вверх.

— Как интересно! — Ирония Элеоноры, к счастью, осталась незамеченной: юмор Барнса не был столь тонок, чтобы его обладатель спокойно переносил насмешки.

— Не только интересно, но и страшно. — Хозяин наполнил вином бокалы цветного венецианского стекла, широко распахнул окно.

Парило. Солнце скрылось за серыми ватными тучами с моря. В воздухе разлилась та странная тишина, какая обычно предшествует бурям. Потом где-то ухнуло, и порывистый ветер погнал по тротуарам редкие листья и пучки неизвестно откуда вырванной пожелтевшей травы. Слева доносилось заунывное завывание пароходной сирены. В такое время железные странники моря поспешно ищут укрытия в ближайших портах. На стене, гостиной висел медный барометр с множеством шкал, такой старый, что, несмотря на усилия прислуги, — которой Элеонора не видела, но

присутствие которой ощущалось, — в красноватые поры тускло блестевшего металла навсегда въелась прозелень неумолимого окисла.

— Не холодно? — спросил Барнс и посмотрел в окно.

Ветер был так силен, что толстые шторы, прикрепленные к массивным латунным кольцам, трепетали, как шелк. Доктор поежился, и миссис Уайтлоу увидела перед собой человека, чья жизнь прошла вовсе не легко, человека, знавшего поражения и переносившего удары судьбы терпеливо, не взывая к спасительной помощи домочадцев. Перед Элеонорой сидел одинокий игрок, которому не с кем было посоветоваться перед принятием того или иного жизненно важного решения: все ставки он делал сам, сам радовался выигрышу, сам отвечал за проигрыш.

О чем думают такие люди, ложась спать около полуночи в пустом доме? Когда еле заметный отсвет ночника падает на складки одеяла, подтянутого к подбородку, они лежат, открыв глаза, и смотрят в потолок, тщась различить на нем какие-то тайные знаки. Так же лег спать и Дэвид Лоу в ту ночь, когда к нему пришли. Кто? Как? Зачем?

— Знаете, Дэвид своеобразный человек.

Элеонора стряхнула оцепенение. Голос Барнса звучал глухо и монотонно. За окном становилось темнее, и даже морские птицы, встревоженные крики которых были слышны еще несколько минут назад, смолкли, будто притаились.

Лоу всегда грезил Африкой, даже не как охотник. Нет. Ему казалось, что африканский мистицизм каким-то образом может повлиять на его судьбу. Так бывает: человека всю жизнь преследует ощущение, что его место где-то за тысячи километров, в дали неизвестного. Часто это оказывается заблуждением.

Барнс замолчал, всматриваясь в вязкую мглу, сочившуюся из окна; со стороны могло показаться, что он вглядывается в далекую страну своих заблуждений, которой нет на картах, покрытых сеткой пересекающихся параллелей и меридианов. Эта обширная и неизвестная страна существовала в глубинах сознания Барнса, и не было ни одного путеводителя, в котором бы описывались дороги, ведущие в эту страну, и принятые в ней обычаи.

— Вы не чувствуете, хотя бы изредка, что кто-то вселяется в вас и направляет ваши действия или парализует волю? — Барнс смотрел на Элеонору добрым взглядом усталого пожилого человека.

— Признаться, нет.

Далеко-далеко над морем засверкали молнии, но расстояние до них было столь велико, что раскаты грома не слышались даже как отдаленное ворчание. Молнии беззвучно вспыхивали маленькими яркими стрелами и, рассекая угрюмую черноту, не падали сверху вниз, а как будто участвовали в хаотическом танце.

Элеонора почувствовала себя совсем маленькой, еще до истории с ногой, задолго до нее. Ей было, наверное, лет пять пли шесть, когда она оказалась в огромном поле вдвоем с отцом и началась страшная гроза. Они разделись и бежали, бежали под потоками дождя, низвергавшимися со всех сторон, и вдруг раздался ужасающий грохот. Маленькой Элеоноре почудилось, что в наступившей тишине запграли ангелы. Отец прижал ее к себе, и совсем близко от них разбрасывая красные искры, загорелась верхушка сосны, а кора ее, только что светло-кофейная, стала черной, как долго тлевшее в камине полено. Элеонора помнила, как она схватила отца за руку и принялась трясти его со словами: «Неужели мы никогда больше не увидим маму? Неужели никогда? Неужели никогда?»