Миновав несколько коридоров, устланных коврами, о цене которых Элеонора могла только догадываться, они поднялись на. лифте и оказались в уютном холле с огромным круглым аквариумом. Странная рыба, состоящая из одних сине-розовых выпученных глаз, прилепилась к стеклу и неотступно следила за Элеонорой.
— Какое чудище! — Миссис Уайтлоу поежилась.
Барнс вскользь взглянул на рыбу и что-то сказал по-латыни. «Он что, меня дурочкой считает», — вдруг разозлилась Элеонора и в довольно возбужденном состоянии пересекла порог палаты Дэвида Лоу.
Раньше она никогда не видела вместе такого количества неизвестных медицинских приборов и удивилась тому, что приборы существовали как будто отдельно от Лоу. Ей казалось, он должен лежать, опутанный проводами и хитросплетениями трубочек, еле видный меж капельницами и стеклянными чашами самых невероятных форм. Ничего подобного — Лоу лежал на белоснежной постели, рядом в старинной японской вазе стояли цветы. У Дэвида были румяные щеки и вполне осмысленный взгляд умных серых глаз. «Как там пишут в книгах опытные детективы? — вспоминала миссис Уайтлоу. — Характер человека нередко можно определить по цвету глаз. Голубоглазые выдержанны, но сентиментальны, однообразие их угнетает, они люди настроения, часто сердятся. Людп с серыми глазами решительны, но вместе с тем беспомощны перед задачами, не требующими умственного напряжения… Но нам-то как раз потребуется умственное напряжение, и тут дай бог мистеру Лоу не оплошать. Дай бог, дай бог!»
Элеонора услышала голос Барнса, который стоял, плотно сжав губы, и можно былоъ подумать, что говорит не он, а один лз этих неправдоподобно сложных хромированных и неизвестных Элеоноре приборов.
— Дэвид! Это миссис Уайтлоу. Я говорил вам о ней. Она хотела побеседовать с вами.
По лицу Лоу пробежало нечто, явно означающее одобрение то ли самой миссис Уайтлоу, то ли того, что она хочет с ним говорить.
Только сейчас Элеонора поняла, что Лоу вовсе не похож на потрепанного неуемными страстями неврастеника, как можно было заключить из рассказов его матери и Харта, и даже привлекателен: у него были коротко стриженные волосы с проседью, хорошо очерченный квадратный, но не тяжелый подбородок, прямой нос, сухая обветренная кожа, покрытая не загаром беспечного отдыха, а красноватобурым налетом, свойственным альпинистам или яхтсменам. Барнс усадил Элеонору рядом с кроватью и шепнул:
— Прошу.
— Вы нас не оставите наедине? — еле слышно проговорила миссис Уайтлоу.
— Не. оставлю, Здесь больница, а не полиция, — неожиданно твердо ответил Барнс. — Он может разволноваться. Мало ли что может произойти. Я взял вас под свою ответственность, к тому же люблю этого человека.
Барнс отошел в сторону и встал у окна, скрестив руки на груди.
Элеонора чувствовала несвойственное ей возбуждение — может, пе прошло то, что было связано с репликой Барнса по поводу рыбы в аквариуме, или взволновала предстоящая беседа, а скорее всего она просто испытывала вполне понятную неловкость при виде человека, попавшего в беду, и пыталась компенсировать ее несколько наигранным оживлением.
— Надеюсь, мистер Лоу, я не сильно обременю вас? — В обычных обстоятельствах любой здравомыслящий мужчина сказал бы: «Ну что вы, что вы», и тогда бы Элеонора поощрительно улыбнулась, но то в обычных обстоятельствах. А сейчас? Сейчас фраза повисла в воздухе, Лоу выжидательно смотрел на гостью, а Барнс, показалось, даже передернул плечами от ее бестактности и неуместной игривости.
Элеонора развернула листы с вопросами, разгладила их, печально посмотрела на больного и голосом, лишенным каких бы то ни было интонаций, произнесла:
— Мистер Лоу; я сожалею, — тут она выдержала паузу, так что нельзя было понять, о чем именно сожалеет молодая привлекательная женщина, оказавшаяся перед кроватью человека, на которого обрушилось непоправимое несчастье. Сожаление могло относиться в равной степени и к этому несчастью, и к фразе, с какой Элеонора попыталась начать разговор: — Мистер Лоу, ваша мать просила меня заняться вашим делом, без вас я вряд ли что сумею предпринять. Вот о чем я прошу, — Элеонора расправила лист и поднесла к больному как можно ближе. — На этом листе вы видите вопросы, без ответов на которые любые мои усилия бессмысленны. Пожалуйста, если вы хотите сказать «да», закройте глаза, если «нет» — просто смотрите на меня. — Тут Элеонора могла поклясться, что в глазах собеседника мелькнула улыбка. — Вы поняли?
Лоу закрыл глаза, и Элеонора удивилась, какие у него длинные пушистые ресницы. Барнсу вопросы не были видны, и он сделал попытку изменить позу, смешно вытянул шею, но, поняв, в паком нелепом положении рискует оказаться, демонстративно отвернулся к окну.
Палец Элеоноры остановился у единицы и потом начал скользить вниз от цифры к цифре, останавливаясь поочередно у расположенных один под другим вопросов. Беседа протекала так:
В тот вечер вам звонили? — Да.
Вам угрожали? — Да.
Знаком ли был вам голос того или той, кто говорил по телефону? — Нет.
Вы предполагаете, от кого могли бы исходить эти угрозы? — Лоу отвел взгляд, что могло означать ни «да», ни «не т».
У вас есть явные враги? — Он попытался улыбнуться, и Элеонора поняла, что вопрос неудачен. Кто же ответит на такой вопрос вполне однозначно? Или высокомерный дурак, или непозволительно наивный человек. Лоу определенно не был ни тем, ни другим.
В комнате стало тихо, так тихо, что еле слышное постукивание Барнса подушечками пальцев по стеклу казалось адским грохотом.
Элеонора непроизвольно положила руку на одеяло и с этой минуты поняла, что стена, стоявшая между ней и Дэвидом Лоу, рухнула.
— А теперь, — продолжала она, — перейдем непосредственно к событиям той ночи.
Миссис Уайтлоу увидела свое отражение в зеркальной дверце больничного шкафа и осталась недовольна помадой — слишком яркая, недопустимо вызывающая. Ее палец снова заскользил по лесенке вопросов.
Вы можете утверждать, что кроме служанки Лиззи Шо и садовника Пита в доме никого не было? — Лоу закрыл глаза не сразу, но уверенно. Веки чуть подрагивали — это могло означать нечто вроде: пожалуй, да или ско-реевсего.
Вы видели кого-нибудь из них в своей спальне той ночью? — Нет.
Элеонора подобралась и даже — чего не переносила в других — облизнула кончиком языка пересохшие губы: сейчас она должна была задать самые сложные вопросы, от них зависело многое. Палец прижал цифру восемь, и малиновый ноготь впился в толстое круглое основание восьмерки.
В ту ночь в вашей спальне был кто-то или что-то? — Лоу напрягся, кровь отхлынула от лица, нижние и верхние веки сжались так плотно, как ни разу до этого: даже ресниц, его длинных ресниц, было почти не видно. Он напоминал зажмурившегося младенца. Это было похоже на троекратно повторенное «да». — Да, да, д а…
Из-за спины Элеонора услышала сдавленный голос Барнса:
— Может, хватит, в $амом деле? Он в тяжелом состоянии.
Элеонора пропустила его слова мимо ушей.
Кто-то или что-то? — Она внутренне ликовала, заранее предусмотрев этот вопрос. Лоу закрыл глаза, потом открыл, посмотрел на Элеонору и снова закрыл. Выдержал паузу и повторил все снова. Это могло означать только и д а, и нет.
В котором часу появилось это нечто или некто? В полночь, в час ночи, в половине второго, в два, в полтретьего, без четверти три? — Когда палец коснулся слов «без четверти три», Лоу закрыл глаза. — Да.
Элеонора была озадачена. На этом составленные заранее вопросы были исчерпаны. Она растерялась и, нервничая, стала сжимать и разжимать пальцы. Конечно, выклеивать вопросы, когда Барнс сверлил спину, не очень-то удобно и заняло бы массу времени. Она перехватила взгляд Лоу, указывающий на пюпитр у изголовья, который крепился к стене блестящим металлическим кронштейном. На пюпитре лежали карандаш и стопка бумаги. Элеонора схватила спасительный листок и большими печатными, по-детски скачущими буквами написала (цифры впопыхах она, естественно, не ставила):
