— Это и есть в моем представлении настоящий мужчина, — доносится до меня, я прислушиваюсь. — Некрасивый? Да, тысячу раз да! А на черта она, эта красота? Не понимаю.

Зато я начинаю понимать: к нам забежала подруга Наташи, или, скорее, пляжная знакомая, та самая Жанна. Мерзкая девица. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что смотрит на мужчин так, как мужчины должны смотреть на женщин, я имею в виду мужчин без комплексов в окружении женщин без комплексов же.

— Я готова визжать, когда вижу его на экране. Все знаю о нем или почти все. Родился в 1919 году. Наплевать, что не молод. Терпеть не мог школу. Молодец! Был чемпионом Европы по борьбе в 1950 году. Нас еще не было тогда, а он уже был чемпионом. Потом сломал ногу, и пришлось бросить спорт. Любой бы сломался, но не он. Где такие мужчины? Где?

Она впадает в патетику. Я и так ее еле переношу, а уж в состоянии возбуждения — это выше моих сил. Открываю глаза.

Видно, я долго спал. Солнце уже покраснело и уютно у строилось в левом углу морского пейзажа, ограниченного рамками нашего окна. Жанна видит, что я проснулся. Я молча смотрю на нее. Действительно болит голова, действительно нельзя спать в промежутке от трех до пяти. Наверное, у меня кислая рожа и уж, во всяком случае, неприветливая. Жанна поднимается: она знает, что я ее не люблю, и я знаю, что она знает, и если отбросить все мерехлюндии этического характера, то моэ/сно считать, что как раз с ней у нас сложились вполне конструктивные отношения. Потому что ни я, ни она не обольщаемся насчет взаимных симпатий.

— Чао, — говорит она.

Ее бедра еле протискиваются в дверь, она делает ими какое-то странное вращательное движение и исчезает. Мне кажется, что завихрение, вызванное этим движением, начинает жить самостоятельной э!сизныо, крутясь, несется к окну и исчезает в уже прохладном воздухе.

— О ком это она распиналась? — спрашиваю, подозревая, что разговор идет об одном из тех удивительных мужчин на юге, которые, как, впрочем, и женщины, моментально перестают быть таковыми, стоит им оказаться на севере с авоськой картошки в руках или с пачкой белья, из дырки в углу которой торчит кусок простыни с фирменным клеймом удивительного человека, пришитым на скорую руку, например — 58974.

Наташа смотрит добрыми глазами, хотя я ничем этого не заслужил. Все равно приятно, хорошо оттого, что красивая женщина смотрит на меня и я ее интересую со всеми своими завихрениями, которые не исчезают в прохладном воздухе, как завихрения, оставленные поспешно ушедшей подругой. Я уже готов прощать все и всем, я уже совершенно уверен, что прощать прекрасно, я вспоминаю чье-то: «Только очень ограниченные люди не способны прощать», и так далее, — все розовеет внутри. Я поднимаюсь, подхожу к ней и целую: у нее теплая кожа, пахнет йодом, солнцем и солью, и я в полном недоумении вспоминаю, почему был так зол всего лишь часа полтора назад. Ах, жара, ну конечно жара, а я очень плохо переношу жару. Значит, нам с жарой надо, по возможности, избегать друг друга, и все будет в порядке.

— О ком распиналась твоя красавица? — И даже раздражающая меня красавица представляется не такой уж непереносимой. — О ком?

— О Лино Вентура.

— Брось, я серьезно.

— Ия серьезно: он действительно был чемпионом по борьбе и действительно не любил ходить в школу и даже занимался с женой продажей детского платья перед тем, как сняться в своем первом фильме… — Она морщит нос, кусает согнутый палец и с трудом вспоминает: — В фильме «Не трогайте гризби».

Она умолкает, потому что видит — я расстроен. Она уже

знает, что я всегда расстроен, когда узнаю нечто, чего не знал и что знают другие, тем более такие недостойные, на мой взгляд, как пляжная подруга. Она хочет помочь мне, бросая спасательный круг, а на самом деле топит:

— Что такое гризби?

Я не знаю, что означает гризби и означает ли что-то конкретное, но понимаю, что вел себя как свинья, еще раз целую прямо в пробор ее аккуратной головки и отвечаю:

— Черт его знает, что значит гризби, но ты для меня определенно значишь много.

— А мушки на винограде?

Поняв, что я начинаю отсту^гление по всему фронту, она начинает наступать. Так и должно быть, иначе как же мне удастся насладиться полноценным отступлением, если в этот момент никто не будет наступать. Молчание, которое она пыталась разрядить словом «съешь», сменяется другим молчанием, не враждебным, а, напротив, молчанием с явно позитивной окраской. Мы оба умиротворены, спокойствие восстановлено. До следующего раза, когда кому-нибудь из нас станет противно, то ли из-за мушек, то ли из-за того, что нам нравятся разные люди, то ли потому, что один не переносит жары, а другой холода.

Она вытягивает ноги, и я вижу в них те эхе неоспоримые достоинства, какие видел мухе Элеоноры Уайтлоу в ногах своей жены…

— А что, сегодня мы больше не отправимся в Роктаун? — Она устраивается поудобнее.

— Не можем не отправиться туда.

Я сразу становлюсь серьезным, я не хочу пока говорить Наташе, что события требуют немедленно обратиться к Элеоноре Уайтлоу, быть может еще не отошедшей от вин Барнса, но соображавшей уже достаточно хорошо.

i;

Вечер. Нэнси спит. Элеонора только что положила белье в стиральную машину. Минут десять назад позвонил муж. Джерри всегда звонит поздно и немножко навеселе. Привычка сохранилась от пяти лет совместной жизни. Когда Элеонора спрашивает себя, почему они разошлись, то не может ответить на такой пустяковый вопрос. Впрочем, и в ее работе, и в повседневной жизни часто безответными остаются именно пустяковые вопросы. Пустяки — вовсе не такие пустяки, как о них незаслуженно думают. Ей нравилось, когда еще в студенческие годы профессор Ларок нередко

изрекал: строение атома по сравнению с детской игрой — детская игра.

Джерри спросил, можно ли приехать. Элеонора почти никогда пе отказывала ему в таких просьбах, правда сегодня робко возразила: устала, очень хочется спать. Джерри заметил, что дело, из-за которого он хотел бы заехать, не потребует от нее большого напряжения. Ну, это как сказать, размышляла Элеонора, потребует или не потребует. Мужчины всегда думают, что от женщин ничего такого не требуется, а все требуется от мужчин. Может, они и правы, но Элеонора никак не могла сказать, что редкие визиты Джерри ни. к чему ее не обязывают, она эмоциональна и не утратила свежести чувственных ощущений. К тому же спустил чулок — разве не досадно, а принимать мужчину, пусть и бывшего мужа, в тапочках на босу ногу миссис Уайтлоу считала дурным тоном.

— Значит, я могу заехать? — истолковал по-своему ее нерешительность Джерри и не смог скрыть радость, переполнившую его, как ребенка.

— Значит, можешь, — устало подтвердила Элеонора.

Она всегда волновалась, когда ожидала его приезда, даже больше, чем если бы к ней направлялся малознакомый мужчина. Хотя все, что произойдет, до мельчайших деталей она могла представить себе заранее. Надо отдать должное Джерри, во время визитов он проявлял немалый такт: не претендовал на роль мужа, не рассыпал пригоршнями добрые и никому не нужные советы, не лез с расспросами, но умудрялся ненавязчиво показать, что как ни крути, а его статус выше, чем у обыкновенного любовника.

Элеонора любила обсуждать с ним вопросы воспитания Нэнси, полагая, что тем самым не допустит, чтобы он слишком отдалился от дочери, а с другой стороны, точно зная, что ничто не приносит большего удовлетворения ушедшим мужьям, как возможность давать «дельные рекомендации», особенно в части воспитания детей.

Элеонора включила приемник, сначала была музыка, потом женский голос с хрипотцой поделился с Элеонорой следующим:

«У англичанина Джона Грэя был терьер по кличке Боб. Они — хозяин и собака — привязались друг к другу: вместе ели, спали в одной комнате, долгими хмурыми вечерами гуляли по улицам неприветливого города. Джон Грэй тяжело заболел и умер. Во время похорон Боб, не шелохнувшись, смотрел, как забрасывают комьями влажной земли его единственного друга. Квадратная морда Боба повернулась к собравшимся, он оглядел всех еще и еще раз и убедился, что хозяина среди них нет. Это могло означать только одно: хозяин остался там, под слоем влажной земли. Люди медленно разошлись. Боб вытянул лапы и улегся на могиле. С тех пор он никогда не возвращался домой.