Конечно, миссис Лоу могла бы спросить: а как же наша любовь? К счастью, она была не настолько глупа, чтобы задавать такие нелепые вопросы, будучи на тридцать с лишним лет старше своего любовника.

В этот момент в участке Харт вертел в руках газету, на одной пз полос которой крупным, бьющим по глазам шрифтом было набрано: «Геронтофилия: что это такое?»

«Любовь к старикам — полнейшая глупость», — ответил себе Харт, швырнул газету в корзину, повернулся к Джоунсу и спросил: у

— Значит, она засмеялась, когда нашла мою записку и штраф? Это хорошо. Вообще симпатичная бабенка. Только не понимаю, зачем даме с милой рожицей ловить преступников? Я бы лично с такими волосами, как у нее, не вылезал из пеньюаров, — и он тронул на макушке место, где вообще не было никаких волос. — А ты как думаешь?

— Угу, — кивнул Джоунс. В чем в чем, а в многословии его обвинить было нельзя. Самыми длинными фразами, хоть когда-либо покидавшими уста Джоунса, были: «Пожалуй, вы правы, сэр», или: «Я так не думаю, сэр». С их помощью

Джоунс умудрялся поддерживать беседы любой сложности, даже с налетом аналитичности.

— Скверная история приключилась с мистером Лоу? — Капитан достал любимый пистолет калибра 11,43 мм и повертел в руках.

— Пожалуй, вы правы, сэр.

Харт два раза двинул затвором пистолета взад-вперед, чтобы проверить, не остался ли в патроннике патрон, потом загнал в рукоятку матово отсвечивающую обойму и протер пистолет платком, которым минуту назад вытирал шею.

— Прекрасная штука! А?

— Пожалуй, вы правы, сэр.

— Вот что, поди-ка организуй малые стрельбы — я отдохну чуть-чуть.

Когда Джоунс ставил восемь банок, представление называлось малые стрельбы, когда двенадцать — большие маневры. Все же есть свои прелести в маленьком городе: здесь можно делать вещи, о которых и думать нельзя в больших городах.

Джоунс ответил не сразу, он пошевелил губами и сказал:

— Пожалуй, вы правы, сэр.

Не следует делать вывод, что Джоунс был недалеким человеком, вовсе нет. Обратим внимание, на все вопросы Харта он ответил, и ответил по существу. С неглупым человеком можно плодотворно общаться, даже если он говорит только «да» или «нет». Вся штука заключается в том, чтобы точно знать, когда нужно говорить «да», а когда «нет».

Харт вернулся со двора, излучая довольство. Еще бы! Из восьми банок, поставленных во дворе Джоунсом, Харт продырявил все восемь. Странная вещь: в армии Харт не любил стрелять, а дома ни от чего другого не получал такого удовольствия. Капитан сел за стол и жестом предложил Джоунсу присесть.

— Кто мог сделать такую гадость с Лоу? — Харт замолчал, потом добавил: — Может быть, кто-нибудь из его близких?

— Я так не думаю, сэр. — Джоунс был невозмутим.

— Я тоже так не думаю, — согласился Харт, — но хоть для приличия мы же должны кого-то подозревать.

— Пожалуй, вы правы, сэр, — подтвердил соображения начальника Джоунс.

И Харт, и Джоунс прекрасно знали всех или почти всех, кто жил в Роктауне, а уж для уважаемых граждан начальник полиции и его помощник могли б стать официальными биографами, несмотря на то что ломать шапку им приходилось перед многими.

— Нарисую-ка я схему, и мы помозгуем, что к чему.

Джоунс кивнул, он знал, что его начальник любит, ана-лпзируя какпе-лпбо ситуации, пользоваться бумагой.

Харт достал большой альбом, вырвал упругий лист шероховатой бумаги, взял тонко отточенный карандаш и в центре листа нарисовал большой круг…

Элеонора вернулась домой ровно в восемь вечера. Нэнси, смешное конопатое создание шести лет, бросилось ей на шею. Чуть в отдалении стояла девушка-негритянка, которая неизменно состояла при девочке во время частых и длительных поездок Элеоноры: отводила в школу и забирала домой, кормила, купала, развлекала…

— Я свободна? — спросила она.

— Разумеется, — Элеонора дружелюбно кивнула и подумала: «Как хорошо делать в жизни нечто такое, чтобы можно было в один, прекрасный момент спросить: я свободна? И, получив утвердительный ответ, сразу выкинуть все из головы».

У нее — хорошо это или плоха — совершенно другая работа. Ее работа вовсе не кончилась, как только она захлопнула дверцу автомобиля, что привез ее из Роктауна домой, к дочке. Напротив — все впереди. Ее работа начнется ночью, когда она ляжет в постель, вытянет ноги, уставшие за день бесконечной беготни по изнывающему от жары городку. Ее работа не прекратится, даже когда она будет прислушиваться к мерному дыханию Нэнси, доносящемуся из соседней комнаты. Ее работа…

Все эти Лоу-, Харты, садовники, служанки и неотразимые ухажеры с неистребимым налетом провинции — все они соберутся вокруг нее. Соберутся ночью, гримасничая и хохоча. Они будут выкрикивать: «Ну, кто из нас? Кто? Догадайся! Ты же — Элеонора Уайтлоу, почти знаменитость. Так кто же? Не скажешь кто, не получишь денег! А если не получишь денег, на что жить тебе и твоей дочке? На что? Вот видишь, мы спрашиваем: кто? кто был в комнате Лоу? А получается: на что? на что ты будешь жить?»

— Мама! Ты мне что-нибудь купила? — спросила маленькая Нэнси.

Элеонора посмотрела на нее. Поразительное сходство с

отцом, особенно глаза: казалось, они попросту перепрыгнули с. его лица на лицо дочери… Лукавые, светлые, искрящиеся весельем и надеждой…

— Конечно. — Миссис Уайтлоу привлекла дочку к себе. — Купила, купила. Если я однажды чего-нибудь не куплю тебе, ты меня домой не пустишь: придется ночевать в скверике.

— Придется ночевать в скверике, — повторила Нэнси, закрыла глаза, послюнявила пальчик, дотронулась им до лица матери — таким у них был условный знак поцелуя — и, широко раскрыв глаза, выкрикнула: — Не придется тебе ночевать в скверике! Будешь спать дома! Я не разрешаю шататься по скверам ночью!

Элеонора слишком устала за сегодняшний день, ее хватило только на то, чтобы тихо спросить: почему?

— Потому что я тебя люблю, а по скверикам ходят всякие дядьки, которых ты ловишь, и убивают всех подряд.

Они поужинали. Элеонора постелила дочке, пожелала увидеть хороший сон, поцеловала в лобик и вышла, чуть прикрыв дверь. Только она успела лечь, как перед ней замаячил грузный Харт и, вытирая шею огромным платком, вкрадчиво сказал: «Обязательно завтра зайдите ко мне. Иначе вам многое не понять». Садовник Пит прихромал вслед за ним и сразу выпалил: «Много машин было. Понимаете? Много машин». Потом появилась Розалин Лоу, она была, как всегда, холодна и виртуозно владела бровями: «Я очень люблю своего сына, милочка. Очень! Вот в чем дело». Затем появился Джоунс и совершенно неожиданно предложил, кивнув на миссис Лоу: «Ее надо отправить в бровячий цирк», — и, заметив недоумение Элеоноры, пояснил, что бровячий цирк — это цирк, в котором двигают бровями. «Пока, ребята, я сплю», — лениво подумала Элеонора.

Солнце светит в комнату. Теплые пятна лежат на одеяле девочки, которое сбилось у ног, а рубашка, наоборот, задралась к самой шее. Миссис Уайтлоу, уже одетая, склонилась над кроваткой, она целует девочку и, выходя из квартиры, шепотом говорит девушке-няне:

— Пожалуйста, погуляйте сегодня подольше: по-моему, она бледненькая последнее время.

— Вы так считаете? — спрашивает девушка, впрочем не желая досадить Элеоноре, а просто искренне интересуясь мнением хозяйки.

Элеонора все понимает и, уже стоя в дверях, дружелюбно отвечает:

— К сожалению…

Дверь захлопывается, и ее маленькая дочка еще один день проведет одна, спрашивая через каждый час после школы, а иногда и чаще: когда же мама вернется наконец? «Бе-зо-бра-зие!» — добавляет она, мастерски копируя бабушку.

Когда показались окраины Роктауна, солнце палило вовсю, так же как вчера, а может, и еще сильнее. Элеонора остановила машину почти там же, где вчера ее оштрафовали, но уже вне пределов действия запрета. Осмотрела себя в зеркальце заднего вида, поправила волосы и направилась к белой распахнутой настежь двери полиции. В проеме, как и вчера, стоял Джоунс и, казалось, дымился от безделья, все так же беззастенчиво рассматривая Элеонору. Но поскольку она объяснила лричины повышенного внимания к женщинам тонкостью его натуры, вчерашней неприязни не осталось. Она дружелюбно спросила: