Садовник сжимал огромные никелированные ножницы. Он обрезал несколько полуувядших роз, расправил стебли куста — и все это для того чтобы найти прекрасный бутон Элеоноре.

— Война, — глядя куда-то вдаль, ответил он. Потоги положил руку на огромную розу, еле касаясь ее сильными пальцами, как кладут руку на голову младенцу, и повторил: — Война…

Значит, ему по меньшей мере пятьдесят, и сейчас никто не смог бы убедить Элеонору, что этот человек готовил преступление;.ей казалось, что люди, после крови и окопов начавшие выращивать розы, сделали для себя какие-то чрезвычайно важные выводы.

— Я хотела бы поговорить с вами, — начала Элеонора.

— Понимаю. Мистера Лоу жалко, славный человек, несчастный, природа обрекла его хотеть гораздо больше, чем мочь.

— Скажите, Пит (так звали садовника), что произошло в тот вечер?

Они сели в маленькой ротонде, увитой плющом, он вытянул простреленную ногу, положил ножницы на столик с гнутыми ножками и медными шишками на углах и медленно заговорил:

— В тот вечер? В тот вечер не произошло ничего особенного. Вон два окна моей комнаты, — он показал на окна первого этажа, — из них я могу прекрасно видеть, кто приходит, кто уходит. В тот вечер, часов в семь или чуть позже, пришел ухажер нашей Лиззи. — От Элеоноры не укрылось пренебрежение, с которым садовник говорил о Марио Лиджо. — Часов около девяти или в самом начале десятого он ушел.

— Может быть, вы что-то перепутали, и это был не Ли-джо, или он ушел вовсе не в начале, десятого, а среди ночи?

Пит посмотрел на Элеонору — в его взгляде сквозили и симпатия, и предложение помощи — и тихо, так тихо, что шелест листьев в кронах деревьев сделал слова еле слышными, произнес:

— Я ничего не путаю. У меня сейчас такой период жизни, когда что-то путать было бы непозволительной роскошью.

Элеонора ничего не спросила про период — мало ли у кого какой период в жизни и почему, — но про себя раз и навсегда решила, что Пит принадлежит к породе так называемых надежных людей. Может, не бог весть как умен. Может. Может, не бог весть как хитер, удачлив, предприимчив. Может. Но всегда надежен, в любое время дня и ночи, в любую погоду. Природа выпускает таких людей в жизнь и в графе «предназначение» пишет: быть надежным.

— А что-нибудь еще? Может, все-таки было что-то необычное, не такое, как всегда?

Пит взял ножницы и стал аккуратно подстригать траву, зеленевшую в ротонде. Он случайно коснулся ноги Элеоноры и смущенно пробормотал: «Извините». Потом поднял голову, чуть подумал и, как бы делясь с ней своими предположениями, заметил:

— Машин в этот вечер было больше, чем всегда. Одна длинная два раза проезжала вдоль ограды. И в соседнем квартале, вот там, где к нашей территории примыкает дорога, тоже было больше машин.

— Что значит — больше?

— Не знаю, что значит. Просто у меня было такое ощущение, что машин больше, чем обычно.

— А выстрел вы слышали?

— Прекрасно: хозяйский «манлихер». Я вообще по звуку выстрела и калибр могу назвать. Не всегда, конечно, но часто не ошибаюсь. Например, когда Харт палит из своего армейского автоматического пистолета калибра одиннадцать, сорок три — я сразу узнаю его. Хотя, когда я воевал, таких пистолетов уже не было. — Он внезапно замолчал и многозначительно прибавил: — Но это еще далеко не все, что я слышал.

— Вы про выстрел?

— Да, про выстрел и еще про то, что после выстрела минут через десять, может чуть больше или чуть меньше, я услышал, как на малых оборотах, на самых малых, заработали двигатели двух автомобилей. Я выглянул в окно — ни на одной из примыкающих дорог не было видно ни света фар, ни габаритных огней, а двигатели работали, я даже слышал, как шуршали шины по гравию.

— Что вы хотите сказать? — Элеонора первый раз сегодня почувствовала легкое волнение, даже наклонилась к Питу, стараясь услышать его как можно лучше. Волосы скрыли ее лицо.

— Я хочу сказать, что через несколько минут после выстрела недалеко от нашего дома включили двигатели двух машин, а никаких огней видно не было. Значит, кто-то стре—

милея остаться незамеченным и совершенно неслышно улизнуть.

— Откуда?

— Откуда? Я не знаю — откуда, знаю только, что это было недалеко от нашего участка и почти сразу после выстрелов.

Элеонора откинула назад волосы.

— Нам это ничего не дает. Вы утверждаете, что на участок никто проникнуть не мог — собаки были спущены. Лиджо ушел из дома после девяти. Так? Так, — ответила она себе. — В три часа ночи, когда раздались выстрелы, в доме были только вы, Лиззи и сам Дэвид Лоу. Так? Так. Ну и что: какие-то две машины отъехали, не включая фар? Скорее всего, юнцы развлекались с подружками илп какой-нибудь подвыпивший водитель не хотел попасться на глаза ребятам Харта. Вот и все. Так?

— Не мне решать, так или не так. — Пит щелкнул ножницами. — Это ваша професспя, а моя — выращивать розы. — Он собрал в кучку срезанную траву, давая понять, что больше ему прибавить нечего.

День незаметно подошел к концу. В город вползал вечер. Элеоноре нужно было возвращаться домой, ее ждала маленькая Нэнси. „Они жили более чем в полутораста милях от Роктауна, в большом городе.

Когда она приступала к расследованию, в первый его день, особенно к концу, ее охватывала паника: полная неразбериха, абсолютная нелепость происходящего, отсутствие побудительных мотивов к совершению преступления у кого-либо из тех людей, кто так или иначе оказался причастным к событию.

Сначала надо разбить всех, кого она встретила сегодня, на приятных и неприятных. Конечно, такая классификация весьма спорна, но для себя она часто ею пользовалась в начале дела. С чего-то же надо начинать. К тому же бывший шеф, с сожалением отпуская ее с работы, говорил: «Женщина-сыщик встречается не часто, а раз так, вы должны научиться максимально использовать женскую интуицию в нашем деле, я подчеркиваю: именно женскую». Поэтому Элеонора делила всех, кого, она встретила сегодня, на плохих и хороших. Кроме того, в ее классификации существовали типы, которые в равной степени могли считаться как хорошими, так и плохими. К безусловно хорошим Элеонора отнесла садовника Пита, к безусловно плохим — миссис Розалин Лоу и Марио Лиджо, которого даже не видела. И наконец, к промежуточному типу она отнесла самого Харта и Лиззи Шо. Полицейский Джоунс вообще не был ею включен ни в какой тип, поскольку казался ей фигурой совершенно незначительной во всей этой истории.

Марио Лиджо сидел в бюро. Вдоль стен стояли крышки гробов, обитые изнутри самыми разными по цвету и. качеству материалами, точно отвечающими финансовым возможностям будущих покойников или их близких. Марио был расстроен, потому что ему с его делами никак не стоило оказываться вечером в доме, где ночью происходят, такие идиотские события. Конечно, его дурочка, как называл он про себя Лиззи Шо, скажет, что он ушел еще задолго до ночной пальбы. Но кто это подтвердит? А Лиззи никто не поверит, зная, в каких отношениях она с Марио. Толстый ублюдок Харт посадит его перед собой, раскроет бредни таких же легавых, как он — правда, с налетом гальской легкости, — и скажет: «Началось? Я предупреждал, Казанова, — это не Европа. Здесь тебя упекут в два счета, и никакие вздыхательницы не помогут. Нашему судье семьдесят два года, а когда он напяливает парик, то ему и все сто семьдесят можно дать. Самому младшему из присяжных окажется за шестьдесят, семья для них — святыня, так что на твою фигуру, вместе с твоими метр девяносто два, всем просто наплевать, а вот то, что ты, сукин сын, спишь с католичкой и морочишь ей голову — тебе зачтется. К тому же мистер Лоу — один из самых уважаемых людей Роктауна, в том смысле, что денег у него до черта. Теперь прикинь, если не удастся раскопать, кто же действительно приходил к Лоу в три часа ночи, то кого-то же надо будет наказать, и этим кем-т о будешь ты. И именно потому, что приперся в дом Лоу в злополучный вечер. Не сделай ты этого — виноватого, как всегда, стали бы искать цветом кожи потемнее, а так уж, извини, наш. гордый латинянин».