За автопоездом кусты все равно шевелились… но уже вяло, обескровлено.

Плакала теперь старухина тропа, подумал Мигол. Эти твари колючие опять поднимутся и пуще еще переплетутся.

Тягач промял всю зеленку насквозь, особо не напрягшись, но Утц все равно перестраховался – давил понемногу, время от времени подгазовывая и не давая Миголу распрямиться, пока не выволок последний прицеп. Но и тогда полностью вставать на подъеме не решился – чуть сбавил ход, коротко мякнув гудком.

Мигол отлепился от скобы, разбежался по капоту и спрыгнул. Желтая трава рванула вдруг из‑под ног – это вездесущие кузнечики порскнули разом во все стороны. Их прыжки были хаотичными, а оттого бестолковыми – перекрещивающиеся твердые брызги. Сукины дети, подумал про них Мигол. Он трусил на подъем, оглядываясь на мнущие склон колеса… но те вроде нигде не срывались в пробуксовку – пёрли равномерно и мощно.

Он решил было уже – ну все, проскочили. Уф… Гудок, снова пугнувший насекомых, напугал и его самого. Мигол оглянулся на прицепы – выискивая взглядом, что же беспокоит водилу, но ничего этакого не заметил… Прицепы послушно катились следом… раскачивались, конечно, громыхали уложенным железом, натягивали жилы тросов, но вели себя смирно. Заслоняясь от солнца, Мигол задрал голову на кабину – Утц показывал куда-то, опять привставая за баранкой.

– Вон! – заорал водила сквозь пассажирское окно, когда тягач с ним поравнялся. – Вон она! Да не там… Выше смотри, мать же тебя вынимать…

Мигол посмотрел куда велено и едва не споткнулся на ровном месте.

Старуха и впрямь была – как пугало. До нее оставалось еще прилично ползти по склону, и с такого расстояния Мигол так и решил сначала – это ж не человек вовсе, пустая одежда на кресте… ворон пугать. В балке стояла тишь, а поверху – видно задувал уже подвечерний ветерок, заставляя трепетать и развеваться хламиду на узких старушечьих плечах. От непрестанного этого трепетания становилось жутко, словно и впрямь лишь пустота скрывалась под бесцветными, выгоревшими на солнце тряпками. И Мигол уже почти уговорил себя, что видит пугало, истрепанное ветром, но старуха вдруг зашевелилась и пошла к ним… медленно, бочком спускаясь со склона наперерез движению машины.

Двигалась она – как сомнамбула, с какой-то выматывающей неспешностью, то пропадая среди высокого чахлого дудылья, то снова проявляясь на редкотравье… но совершенно неожиданно успела проковылять почти до самого дна распадка, пока тягач заползал в подъем, разгоняясь перед ухабом.

– Эй… Куда? – заорал сверху Утц, дважды ударив гудком. – Ослепла? Старшой – убери её с дороги, в пень её труху, колоду старую…

Почва здесь была суше и рыхлее, чем на дне – с протекторов уже текла перемолотая земляная мука. Сам подъем тоже кручнел, двигатель больше не поплевывал вверх черным дымом, а давил в него двумя тугими фонтанами. Мигол вдруг понял с удивлением, что старуха так и не сбавила темпа, вышагивая им наперерез. Пыхтя, он пробежал вперед – замахал рукой, будто сгоняя прочь упрямую козу:

– Стой! А ну, стой! Пошла с дороги… Геть со шляху, кому говорю! Зейч с дроги… или как там тебя?!

Слишком уж по дурному всё происходило… Старуха шаркала по склону выше его головы шагов на двадцать. Склон тут сделался совсем уж отвесный, и с такого ракурса Мигол не смог разглядеть старухиного лица – видны были только голенастые ноги, взбивающие изнутри дерюжный подол, да здоровенные грубые башмаки с очень твердыми, должно быть деревянными, подошвами. Горячий рев тягача заставлял дрожать воздух в балке, и тряпьё на старухе металось, словно раздуваемое ветром темное пламя. Мигол против воли вдруг подумал о пистолете в кобуре… и мысль эта вдруг показалась ему вполне резонной. А ну как она просто глухая? Пальну-ка ей под ноги… Перепугается, драпанет… если совсем из ума не выжила. Он взялся за рифленую рукоятку, отвел пальцем петлю на застежке…

Старуха вдруг застыла – прямо над ним. Словно крылья расправились и опали полы ее драного балахона. Она нагнулась к нему с высоты… и Миголу почудилось – вспорхнет сейчас, как страшная птица, лупанет со всей мочи упругими крылами. Он дернул оружие из кобуры, наставил его прямо в середину старухиного подола, одновременно и стыдясь этого, и леденея… Она лихорадочно шарила в траве – словно отвесные плевки сигали из-под ее рук перепуганные кузнечики. Наконец, у нее что-то там получилось… бабка выпрямилась, выволакивая из травы то ли клюку, то грабли – Мигол разглядел затертую деревянную рукоять. Отполированные сучки на ней приторно чернели. Обняв свой черенок, старуха попятилась, загребая башмаками осыпающийся склон.

Мигол выдохнул и моргнул… пистолет в его вытянутой руке мелко и суматошно подплясывал.

– Дура ты старая… – облегченно крикнул он наверх, и старуха нервно, как разбуженная сова, шевельнулась от его окрика.

И впрямь – блаженная, решил Мигол.

Он сунул оружие в кобуру и, понемногу приходя в себя, потопал наверх – стараясь держаться поближе к откосу, чтобы Утц, и так уже порядком издерганный, видел его в зеркала. Изнемогая от натуги, тягач обогнал его, что есть сил молотя колесами и пыля… и, глядя, как заползают следом прицепы, Мигол опять подумал о том, что все-таки у него и впрямь хороший водила – прицепы шли ровнехонько друг за другом, ювелирно нащупывая колесами одну и ту же колею, не тратя драгоценный разбег на лишнюю трамбовку почвы. Сквозь оплавленное жарой стекло было видно – Утц почти танцевал за баранкой, виртуозно орудуя педалями, и тягач послушно разгонялся и разгонялся в подъем, и не было уже сомнений, что даже внушительный этот ухаб не станет неодолимой преградой. Мигол оглянулся на бабку, что чуть было не запорола им маневр… оглянулся, чтоб хоть погрозить ей кулаком напоследок… Бабка торчала там же, на склоне, но сейчас, оттого что Мигол поднялся следом за тягачом на добрую сотню шагов, оказалась с ним почти на одной высоте.

Голову ее покрывал то ли капюшон, то ли плотный распахнутый платок, бросая на лицо горячую тень. Мигол всё никак не мог понять, смотрит ли старуха на него или блуждает взглядом по склонам, выискивая своих коровок… которые, должно быть, еще придурошнее своей хозяйки – то в луже завязнут, то по кустам их приходится гонять. Наверное, всё‑таки смотрела – в ответ на кулак как-то неловко шевельнула то ли клюкой, то ли граблями… да переступила на месте деревянными своими копытами.

Что-то вроде блеснуло в траве около ее ног – не ослепляюще, как блестит на солнце стекло, а смазанно и тускло, словно отскобленная от ржавчины железяка. Мигол на нее уже не смотрел, потому что в этот момент под колесом последнего прицепа вдруг отчетливо щелкнуло… и этот пугающий, знакомый в прошлом, но ныне почти позабытый звук – заставил его самого отчаянно шарахнуться в сторону, прочь от этого щелчка… как очередного перепуганного кузнечика…

За самый малый миг, которого не хватит даже, чтоб воздуху набрать, не то что закричать или сделать еще что-либо осмысленное, Мигол почему-то успел осознать и запомнить множество мелких предвестников смерти… что были, казалось, полностью растворены в грохоте сцепки и дизельном чаде, и должны были так и остаться незамеченными… но отчего-то явственно пробились вдруг к его ушам и носу…

Он услышал, как заскрежетал, вдавливаясь в грунт, корпус мины… как чакнула внутри него пружина, слетая с боевого взвода, и хрупнул пробитый ею детонационный стакан… как едко дохнуло из-под убегающего колеса вонью горящей пикриновой кислоты – жжеными листьями и шерстью. Тотчас воздух в балке отвердел и хлопнул – как скатерть, которую в ярости сдернули со стола… Горячие комья земли и клочья дымящей резины нагнали Мигола уже в воздухе – что есть мочи ударили в спину, подбросили куда‑то вверх и в сторону, потом прошли насквозь и выбили из близкого склона тучу горькой пыли, а его, Мигола – снова перевернули и уронили вниз… на гудящую, как барабан, землю…

Он беспомощно раззявил в этой пыли рот, ничего еще не соображая – то ли дышать ему, то ли вопить от боли.