Мертвые насекомые падали на него сверху – как твердый дождь.

Поднятая пыль застилала солнце – черным-черно было кругом, только просвечивала сверху судорожная багровая клякса. Вдруг подул ветер – клубясь, пыль пришла в движение… потекла прочь из глаз и легких… Мигол сумел вздохнуть… закашлялся, в панике задергал горлом, выплюнув колючие сгустки на грудь. Он лежал на спине, вытянувшись поперек склона ногами вверх. Бабка так и обнималась со своей палкой выше по склону, но оказалась сейчас неожиданно близко… совсем рядом – Мигол видел ее промеж собственных разбросанных в стороны сапог. Солнце все еще светило багрово и тускло, и в глазах еще отшиблено двоилось, но даже с такого расстояния Мигол по‑прежнему не видел её лица – только низко надвинутый капюшон, полощущий крупными волнами – как флаг на ветру. Солнце неторопливо и отрешенно опускалось в клубах пыли, и скоро оседлало немощное старухино плечо…

Мигол моргнул, когда разглядел, наконец – никакие не грабли, и никакая не клюка… От узловатого древка, полого изгибаясь, отходило вбок синеватое лезвие… чуть зазубренное, но острое… даже на вид отчаянно острое, как бритва Золинген… из тех старых, но вечных, что он обещал добыть Хиппелю…

Старуха подняла косу, подкинув не очень ровный черенок к плечу – так, что лезвие задело край солнца… и тот потек, будто разрезанный желток на сковородке, обильно измазав острое железо тягучим и красным… Растекшись до самого выщербленного острия косы, красный этот погребальный свет собирался на нем пузатыми каплями, и пара из них – самые тяжеловесные, упали вдруг с высоты на распростертого внизу Мигола. Прямо на обваренный лоб…

Вот, значит, как?

Он упрямо полез за пистолетом, но кобура была пуста – его всего ободрало взрывом, а потом ещё дважды перевернуло… Он заблажил в голос, затолок неощущаемыми ногами, заерзал ладонями вокруг себя… Пистолет вдруг нашелся… в полушаге от бедра. Мигол, не веря в удачу, сграбастал его – тяжеленный и грязный, как старый печной кирпич… и нацелил в старуху… прямо в середину ее подола…

… ДО ТЕМНОТЫ

Земля вдруг заскрипела, поплыла под ним… трава, по которой елозили сапоги – кланялась и выпрямлялась упруго. Он понял – его куда-то тащат волоком… и закрутил головой. Мигнуло багровое солнце и кануло за пыльным облаком – вместо него костистое белое лицо Утца нависало теперь поверх. Шары у водилы были совсем ошалевшие – на полморды.

Он сволок Мигола со склона, захлопотал около – приподнял голову, подложил что-то мягкое… Того понемногу отпускало – начало вдруг колотить ознобом, и он перепугался, решив – ну, все… теряю кровь… Ноги, наверное, к чертям поотрывало… Он вспомнил, как смотрел на бабку и видел при этом носки своих сапог – облегчение сразу ополоснуло голову, как студеная вода из колонки. Ноги должны быть на месте… Он дернулся, приподнимаясь… Они и были – на месте… Утц с проворством ему подсобил, придерживая под спину и плечи.

– Сильно меня? – спросил его Мигол.

– Сейчас… – то ли ответил, то ли перебил его шофер. – Руки-ноги целы, старшой… Остальное смотрю сейчас… Ты – драный весь, в клочки… как коза после случки…

Голос его прыгал туда-сюда, будто ручку громкости у приемника крутили, балуясь. В одном ухе, неясно пока в каком – нарастал постепенно дряблый фарфоровый звон. Контузило, понял Мигол. Оглушило… может, даже ухо порвало… Его вдруг вытошнило – внезапно и резко, едва-едва перевернуться успел.

Он обессиленно откинулся, лежа на боку… пуская клейкие земляные слюни. Землей было забито всё – и рот, и ноздри. Он продолжал ощущать, как Утц ворочает его, тормошит, но… как через вату.

Сильно, подумал он.

Утц, наконец, оставил его в покое – обошел со стороны головы, плюхнулся рядом.

– Старшой… – позвал он, и Мигол тогда увидел – рожа у него была не обреченная… и не сострадающая… Обычная, ошарашенная была рожа. – Старшой, а… Ты в рубашке, что ли, родился?

– Ага, – сказал Мигол, морщась от перепадов громкости его и своего голоса. – В той, что Инночка сняла, когда тебя увидала… Чего нащупал?

– Целёхонек, – расхохотался Утц – словно горшок расколол около уха… – Как целка прям…

– Ну, – удивился Мигол, и сам тогда повеселел. – Что, прям вообще? Нигде не посекло даже?

– Ободрало – да, – заверил его Утц. – Но крови нигде не вижу. Форменку порвало знатно, правда… И не торчит ничего из тебя. Ухо только завернуло, как у поросенка…

– Дела! – сказал Мигол. – Так жамкнуло… я уж думал – того… руки-ноги.

– Да уж! – в тон ему подтвердил Утц. – Дела…

Он опять дергал траву, тряс землю из корешков. Скрутил здоровенный травяной колтун, сунул его Миголу под нос.

– На, старшой. Утри морду, пока не присохло…

Тот потянулся за колтуном… замер недоуменно – рука была занята пистолетом.

– Бабка-то… – вспомнил он. Вскинулся, заорал на водилу. – Где она опять, дрянь старая?

Тот вылупился на него… подобрался, чуть отодвинувшись.

– Ты чего, старшой? Чего ты…

Мигол, озлившись на непонятливого, задергался – извернулся, встал на четвереньки. Пыль потекла с него двумя обильными ручьями, Утц даже рукавом загородился.

– Ты чего завозился-то… – сквозь рукав увещевал он. – Не вставай пока, слышь… Свалишься же, двинешься башкой.

Но Мигол уже подворачивал под себя шаткие сапоги – водиле пришлось, хочешь не хочешь, а подставить плечо. Мигол поднялся, опираясь на него свободной рукой – как на костыль. Склоны были пусты по обе стороны, только густо припорошены пылью. Если и оставались где-то следы от бабкиных деревянных башмаков, то взрывом их слизало. И нигде не валялось в траве ни лоскута, ни целой тряпки. Вверх до самого гребня склон был голый – только поверх злорадно выглядывали колючие вихры кустарника.

Кузнечики понемногу снова принимались голосить.

– Вот же… – сказал тогда Мигол, опуская пистолет. – Отродье бесово!

– Ты успокойся, – посоветовал Утц у него из-под руки. – Далась тебе эта бабка. Ну ее… И ствол‑то ты того… зачехли… Нельзя сразу после такой передряги стволом махать, не знаешь, что ли? Вон, чертей уже видишь, похоже… Померещится вдруг чего – пальнёшь сдуру. Страшно мне тут с тобой.

Мигол послушался – полез стволом в кобуру. Там было туго от земли… пистолет аж упёрся.

– А то – мне отдай, – предложил водила. – На пока… Как расчухаешься, так заберешь…

Мигол не удостоил его ответом, отковыривая и вытрясая из кобуры еще теплую на ощупь спекшуюся земляную корку. Ишь, чего захотел…

– Сильно тебя тряхнуло все-таки! – подытожил водила. – Сам не свой, прямо. Пойдем к машине, а? Умоешься…

Они побрели вверх – мимо овального пятна из остатков несгоревшего толуола… в обход курящейся по краям воронки. Мигол понемногу приходил в себя, хотя ноги его не совсем еще слушались – будто обе теперь были левыми, шагали каждая сама по себе. В одиночку он в этот подъем нипочем бы не взволокся, но Утц подпирал его, как надежная суковатая трость, и вдвоем они – тихонько ковыляли и ковыляли.

Прицеп стоял боком, почти поперек распадка – вывернув сцепку на совершенно невозможный угол. Тросы, что стягивали борта поверх груза, лопнули от взрыва, и борта беспомощно раскрылись – всевозможное железо усеивало дно балки от края до края. Половина танковой башни, что им нагрузили поверх, придавив ею все остальное – съехала на склон, и стояла теперь почти вертикально.

На ее затыльнике, прямо по броневой плите, было намалевано на латинице: «Col. F.K.». Краска выгорела на солнце, свернулась шелушащейся чешуей. Этот «F.K.» должно быть, командовал танковым батальоном и, насколько мог судить Мигол по размашисто начертанному чуть ниже девизу «Чтобы враг мог меня узнать!», был тем еще задирой, настоящим бешеным полканом, разодравшим гусеницами половину степи в поисках драки… пока не получил снаряд под башню… Враг выследил его и, видимо, признал… а вот задиристый полковник, скорее всего, так и не успел расстрелять боекомплект – его машина горела, как домна, железо текло и перекручивалось, и огнем посрывало люки… и с тех пор она так и ржавела в степи – закопчённая и оплавленная…