Лужа была совершенно гиблая, Утц со своим опытом пожизненного водилы не ошибся ни на йоту. Хлюпать под ногами начало уже за десяток шагов. В ржаво-зеленой, затхлой, многодневной жиже вязко колыхалась хвойно-лиственная каша, налетевшая сверху… мокли шерстяными сосульками лапки какого-то утонувшего грызуна. Оттиски коровьих следов, чуть приблизившись к луже, оборотились вдруг в вывернутые грязевые язвы – дикие коровы, наверное, проваливались по брюхо, покуда не выкарабкались, а потом, отряхивая шмотья, удалились наискось по склону.

Утц издали прокричал что-то неслышимое за рокотом мотора, и Мигол скорее для очистки совести, понимая уже, что не проехать, показал – "вперед, по малу…". Тягач, утробно урча придвинулся, забирая вправо – пугающе вздыбил рифленую резину скатов выше человеческого роста, и земля под ним начала проседать и зыбнуть… и полезли, вспучиваясь курганчиками по разным сторонам колес, тяжелые лохмотья грязи… и колеса начали продавливать эту грязь, ощутимо погружаясь в нее… и, сипя и чавкая, потек бурый кисель, заполняя пробитую колею, и тогда Мигол обеими руками показал "назад" и колеса, дернувшись, послушно заскребли назад, выталкивая упирающуюся, гремящую железом сцепку, изрыгая из-под себя сначала брызжавую клейкую слизь, затем влажные комья и, обнажая черное земляное нутро, выкатились на сухое.

Мигол с почти суеверным ужасом продолжал смотреть, как проступает вода из раздавленного дна балки – словно колеса тягача порвали в земле какую-то важную жилу.

Подошел Утц, одергивая на ходу кургузый ефрейторский пиджачок с темными пятнами от споротых погон. Щелкнув коленными чашечками, он опустился на корточки и поковырял пальцем вывернутый глянцевый чернозем.

– Гибло, – сказал ему Мигол. – Напрочь гибло. Колодец какой-то, а не лужа. Не проехать.

– Я же говорил, – скривившись, ответил Утц. – Упали бы по самые мосты, точно. Да это и не лужа. Дождей-то сколько не было, какие тут лужи? – Он плюхнулся на зад, выдернул жесткий пучок травы и принялся оттирать им ладони. – Это промоина… или водяная линза. Тут же речка была… или ручей. Текла по этой балке. А это берега были… смотри… – он показал грязным пучком в сторону гребня. – Один крутой, другой отлогий. Там вон лес, там корни землю держали, потому и обрыв… А за тем берегом поля были… или луга… сейчас сам черт не разберет. А теперь вот линза открылась.

– Чего это она вдруг открылась?

– Ты бы еще спросил, почему речка отсюда ушла…

Мигол хмыкнул, нащупал в кармане жестянку с табаком и принялся молча сворачивать. Почему речка ушла… Да нет, чего спрашивать, с этим-то как раз все понятно. Мало ли причин может быть у чахлой речушки, почти ручья, чтобы изменить свое русло. Время-то было военное… Падающий с десятикилометровой высоты четырехмоторный СТБ-7 с семнадцатитонной нагрузкой в бомбовых кассетах может с десяток таких речушек повернуть вспять.

– Что делать-то будем, старшой?

– А если развернуться? – спросил Мигол без особой надежды. – Никак? Разобрать сцепку, растащить по одному, потом опять собрать? Или через верх все‑таки?

– Да не вытянем через верх… – Утц снова наклонился, ухватив за макушку пухлый травяной клок и резко выдернул кверху, словно срывая скальп. Свесились безжизненные корешки. Утц выдул из них земляную пыль и широко, как ветошью, обмахнул ладони. Отбросил в сторону – плеснули желто-зеленые брызги кузнечиков.

Жестяным горячим ветром протянуло вдоль лощины, зашелестел травяной сухостой по склонам. Размытое призрачное облако выплыло из-за гребня и, угодив в отвесный солнечный жар – задрожало, истончаясь. Оброненные им клочковатые хлопья, зашипев, канули в небо, как в кислоту.

Ожидая непонятно чего, они молча пялились на плавящееся от зноя небо.

Потом наспех свернутая сигарета обожгла губы – Мигол сплюнул ее в траву и до сухой черноты растер подошвой.

– Пойду – посмотрю… – сказал он, неопределенно кивая на склон. – Вдруг все‑таки… а…

Склоны балки походили на стариковскую плешь – голая морщинистая земля, старательно прикрытая сухими патлами. Утопая сапогами в рыхлом, Мигол карабкался вверх по склону. Угол подъема был приличным, в некоторых местах склон дыбился так круто, что Мигол оказывался почти на четвереньках – ладони шаркали по пыльному дерну. Голова отказывалась работать на этой жаре. Тягач остался внизу – угловатая тупорылая громадина, уляпанная камуфляжными кляксами… и Утц, раскорячившись, торчал поодаль, всё так же методично полируя травой ладони.

Дурацкая привычка, раздражаясь, подумал Мигол.

Поднимаясь выше, он замешкался – тут начинался этот цепкий, намертво хватающий брючины кустарник. Суставчатые плети смыкались, и колючие спиральные петли заходили одна за другую – как проволочные заграждения, пронизывая собой мелколиственный зеленый фарш. Мигол взмок, протискиваясь – колючки были столь остры, что вцеплялись даже в подошвы сапог. Как он ни осторожничал, но исколотые руки уже саднило. Те пухлые бутоны, что так его очаровали – рассыпались, едва он к ним прикасался… и тонкий лепестковый снегопад обморочно рушился вниз.

Кустарник был – наверняка – биологически модифицированный.

Мигол такого раньше не видел, но вот Хиппель однажды… Рвануло рукав, Мигол повозился, освобождаясь от двуострых крючковатых колючек…

Так вот, Хиппель в каком-то давнем разговоре показал, тыча пальцем в свое лицо, прямо в куцее срезанное веко и в россыпь беловатых шрамов, похожих на следы оспы, сплошь усыпавших левую щеку – "Кусты…".

– Кусты? – переспросил тогда Мигол, и Хиппель медленно и осторожно кивнул – наклонил голый продолговатый череп. На его гимнастерке – совершенно солдатской по покрою и сроку носки, были понадшиты неуставные шевроны из мелких разноцветных тряпочек. На правой стороне груди, как раз над карманом, где раньше уставом было отведено место под официальные награды.

Большинства нашивок Мигол не узнавал, но некоторые были ему знакомы.

– Это за что? За Монтегю? – спросил он, указав на один из лоскутов.

– Тоже был? – сразу насторожился Хиппель, даже перестав бриться.

Мигол покачал головой, дескать – нет, конечно… куда мне – в те времена только ползать начал.

– И правильно! – одобрил Хиппель. – Не хрен там было делать ни молодому, ни старому. Хрен состаришься в таких местах.

– А чего там было? – спросил его Мигол, помолчав.

Хиппель с чувством сплюнул в ржавый рукомойник.

– Да, та же срань, что и везде – только хуже… – Он продолжил бриться, охая и чертыхаясь. Бритва была из новоделов – игрушечных размеров станок из пластмассы, с криво вклеенным, скошенным на нелепый угол лезвием. Таким бриться – и так занятие не из самых простых… А уж Хиппелю, с его-то щеками…

– Монтегю… – ворчал Хиппель, без конца намыливаясь. – Вот же срань небесная…

Мигол, конечно, слышал об этом сражении… Одна из самых кровавых заварух… правда – очень давняя, тех еще времен, когда у Империи оставались силы для крупных наступлений. Он считал, что кости выживших уже истлели в земле… а вот, на тебе – стоит перед ним один, бреется.

Мигол хотел послушать про кусты, так изглодавшие Хиппелю морду, но рассказ о них шел прицепом к длинному перечню прочих подробностей. Мигол рассеянно чертил каблуком и терпеливо слушал, как танковая ударная группа прошла через поле – сплошь, до самого горизонта, засеянное мелким, безобидным на вид кустарником… и стальные бивни, наваренные на фартуках танков чтобы рвать проволочные заграждения – только расчесали колючие заросли, и те сомкнулись, поглотив танковые шеренги… и отсеченная пехота увязла и безнадежно отстала, выкашиваемая шрапнелью, теряющая сапоги и шинели. Стоял ноябрь, месяц-свинобой, бесснежие – земля стеклянно хрустела под подошвами, маленькое солнце вмерзло в середину ледяного неба, дымные облака разрывов то и дело заволакивали его, шрапнель секла градом, и выше обезумевших голов взлетали твердые земляные брызги, обломки веток, обрывки шинельного сукна и человеческих тел. Пугаясь близких разрывов, они падали машинально, не разбирая куда – металлическое крошево стучало по шлемам…