Вернувшись, Андрей позвонил Левертову и рассказал, как съездил на утиную охоту, испытал массу впечатлений и самых разнообразных эмоций и думает, что это здорово пригодится для спектакля. А Левертов ответил, что не станет его брать. Что он разочарован и так не делается. Помню шоковое состояние Звягинцева после того разговора. Он всё лето жил ощущением, что вернётся и будет играть…

Вместе мы снялись в небольшом фильме его товарища Юры, учившегося во ВГИКе на сценарном факультете, по рассказу Кортасара. Кино чёрно-белое, очень стильное, многозначительное, на восьмимиллиметровой плёнке. Наверное, найти его сейчас уже не представляется возможным, а жаль. Мы ездили ночью в метро, я играла главную героиню, в которую влюбляется герой и ходит за ней по подземке.

Уникальность Андрея никто не подвергал сомнению, всегда было понятно, что Звягинцев – какая-то отдельная планета со своим мировоззрением. Он никогда ни с кем себя не сравнивал, никому не завидовал. За внешностью типичного интеллигента-очкарика таились сила, внутренняя творческая боль, колоссальная вера в себя, потрясающая работоспособность и огромный потенциал.

Думаю, он вырос и сформировался таким, потому что мама обожала его безусловно, слепо и фанатично. Андрей был для неё не просто любимым сыном, а безусловно лучшим на всём белом свете. «Отдавая» его в брак, на нашей свадьбе она заявила: «Инна существует потому, что существует Андрей!» И я видела, что она абсолютно искренне так считает.

Это могло бы вызвать улыбку, если бы не результат. Такая мать – пусть даже чрезмерно боготворящая своего ребёнка – всё равно лучше, чем та, которая постоянно критикует и обесценивает. В этом моя позиция однозначна: вижу на практике.

В первые же дни знакомства Андрей рассказал мне, что в Новосибирске у него есть ребёнок. Женщина родила его «для себя», претензий к Звягинцеву не имела, материально всё в порядке, никто с него ничего не требовал, никаких конфликтов не возникало. Забавно, что его мама называла ту женщину подлой, нагрузившей её обожаемого сына обузой в виде ребёнка, хотя он ни капли им не тяготился. Поэтому я понимала: если бы сохранила ту, прерванную, беременность, помощи ждать не пришлось бы.

Когда сильные, на голову выше остальных студенты заканчивают театральный, под них обычно делают дипломный спектакль. На Андрея спектакля не делали. Никаких открытых конфликтов с преподавателями – все интеллигентные люди, – но к четвёртому курсу его манеру игры окончательно перестали понимать и принимать. Так что ГИТИС Звягинцев заканчивал «в минусе», словно превратился в человека-невидимку, какого-то парию, явного оппозиционера системе.

Мы тогда уже разошлись, и я постепенно теряла его из виду. Знаю, что они с актёром Сергеем Бадичкиным ходили показываться в театры. Играя Моцарта и Сальери, вывели из себя Татьяну Доронину своей реалистичной манерой с огромными паузами, взятыми из фильмов Антониони и Тарковского: когда всё очень тягуче, медленно, но за этим кроется глубокий смысл. И чем дольше смотришь, тем больше смыслов открывается – так же они играли и в театре.

Живые, динамичные пушкинские Моцарт и Сальери исполнялись Звягинцевым и Бадичкиным аналогично: чуть ли не одна фраза в три минуты. Доронина никак не вдохновилась, нервически вопросив в первой же паузе: «А вы вообще собираетесь что-то говорить? Ну давайте уже!»

Так что по окончании ГИТИСа ни в один театр Звягинцев не попал: остался дворником и человеком, который пытается делать что-то своё.

Иногда мне приходилось заглядывать в нашу дворницкую квартиру – забрать что-то из своих вещей, потому что иных мест для хранения тогда не нашлось. Это было очень тяжело и больно, я плакала. Не просилась назад, понимая, что всё кончено. Но однажды спросила Андрея:

– Как ты?

А он ответил:

– Знаешь, мне стало очень легко. Я жил, как будто всё время обязан тебе что-то давать. А сейчас абсолютно свободен и ничего никому не должен.

Знакомая ситуация, когда один человек ещё любит, а другой уже нет. Или не любил никогда, а то и в принципе на это не способен. Поэтому я закрыла нашу с ним историю и стала жить дальше.

Возвращение Андрея в мою жизнь произошло весьма забавно.

Когда я вышла замуж второй раз, мы переехали в небольшую однушку в старом доме на Новослободской, которую получили после расселения коммуналки на Арбате (затеянного каким-то новоявленным русским богачом). Прямо под нами обитал известный кинодокументалист Виталий Манский. А Звягинцев тогда работал на телевидении и пришёл снимать о Манском репортаж. Виталий, знавший, что я была его женой, позвонил мне и говорит: «Инка, в моей квартире твой первый муж сидит, снимает про меня!» Я спустилась этажом ниже, и мы увиделись – впервые за несколько лет. У меня уже родился первый ребёнок, я была довольна жизнью и забыла Андрея. Не в буквальном, конечно, смысле, но отболело.

Тогда он всё ещё жил совершенно свободно и как-то сказал моей подруге: «Как же хорошо безо всякой любви! Ничего не нужно говорить, ты не должен ничего чувствовать, встречаешься с разными женщинами. И это намного легче, чем в каких-то отношениях!» (В следующем браке Андрея этот маятник качнётся в другую сторону.)

И я вдруг поняла, что любила его только таким, каким знала тогда – Достоевский, кино, умный, способный и т. д. Но Андрей, который просто хочет разных женщин без обязательств? И осознала: «Это же тоже Звягинцев… Он ведь целый, со всеми составляющими. Таким ли я его любила? Целиком?»

И осознала, что любила другого Андрея. Не реального, а ту картинку, которая нарисовалась в моей голове. И остатки старой боли, таившиеся в каких-то глубинах, окончательно растворились.

И вообще, наверное, любить реального человека крайне сложно. Думаю, мы всегда любим не реальность, а своё впечатление о ней.

Мы встретились очень легко, спокойно поболтали. А потом получилось так, что Звягинцева и Мишукова связала работа. Они стали делать рекламные ролики, сдружились, и все удивлялись таким отношениям моих мужей. И много лет они так и приятельствуют, уже без какого-либо моего участия.

У всех тогда всё прошло и зажило, никто не остался в претензии. У нас оказалось немало общего, есть о чём поговорить, и мы ещё долго общались семьями.

Андрей второй раз женился, мы вместе встречали новогодние праздники, ездили в Крым отдыхать и поддерживали близкие отношения.

До революции подавляющее большинство женщин рожали дома.

Возможно, не все знают, что роддома изначально задумывались и создавались для бедных, не обладавших пригодным к родам жильём. Чтобы не в подворотне, а в тепле и чистоте. Чтобы не помереть от родильной горячки и чтобы нежеланного младенца не бросили замерзать в канаве.

Впрочем, иногда и состоятельные женщины, скрывая последствия внебрачных связей, рожали в подобных заведениях – их ещё называли родильными приютами. Богатые благотворители делали щедрые пожертвования. Некоторые известные врачи почитали за честь порой бесплатно трудиться на ниве социального прогресса. Романтический век…

А потом понеслось! Революции, войны, репрессии. Разруха, голод, безнадёжная и ужасающая всенародная нищета. Землянки и коммуналки. А во всём этом не переставали рождаться новые люди.

Не стану живописать здесь историю российского акушерства, моя книга о другом. Поставлю лишь вехи, колышки, реперные точки. Это моя персональная история. Огни личной жизни, как говорил философ Ильин.

Тысяча девятьсот семьдесят четвёртый, роды тёти, маминой сестры. Она со мной, уже взрослой, как-то поделилась полушутя, видно, не желая пугать:

– В приёмном нас человек десять. Одна уже корячится, другая ещё не рожает, просто испугана. Третью стошнило, так ей тряпкой в лицо тыкали: «Вытирай, мы тут вам не слуги!» Всех побрили одной ржавой тупой бритвой. Постоянно выдавали что-то вроде «Больно, говоришь? А ноги раздвигать не больно было?»