По-прежнему ошеломленный, толком не вслушивающийся в болтовню Пакуарин, Супаари надолго уставился на повитуху. Наконец, ощутив, что выражение на его лице сделалось благосклонным и ободряющим, он спросил:

– Пакуарин, а скажи, пожалуйста, мне, какая ножка у нее искалечена? Правая? Или левая?

Смутившись, она опустила уши и закачалась снова, на сей раз быстрее, и перешла на родную для нее руанжу:

– Кто-то не знает. Кто-то просит прощения. Руна не разбираются в подобных делах. Решают господа.

– Спасибо тебе, Пакуарин. Ты хорошо поступила, сохранив для меня ребенка. – Супаари передал младенца повитухе, движениями столь же точными и аккуратными, как те, которые ему предстояло выполнить во время утреннего ритуала.

– Лучше, если ты никому не скажешь о том, что я был здесь, – сказал он ей. И чтобы убедиться в том, что она все поняла, повторил на руанже: – Сипаж, Пакуарин, кто-то хочет, чтобы ты молчала о моем посещении.

Зажмурив глаза, сложив на затылке уши от ужаса, Пакуарин подставила горло, полагая, что Супаари немедленно убьет ее, чтобы добиться молчания, однако он улыбнулся и положил руку на голову рунао, чтобы успокоить ее, как сделал бы родной отец, и еще раз похвалил:

– Останешься ли ты с ней сегодня, Пакуарин? – спросил он. Супаари не стал предлагать ей деньги, зная, что природная привязанность удержит эту женщину в этом дворе: наследственная линия ее выводилась по принципу верности.

– Да, господин. Кто-то благодарит тебя. Этот бедный комарик не должен оставаться в одиночестве в свою единственную ночь. Чье-то сердце скорбит о ней.

– Ты хорошая женщина, Пакуарин, – еще раз сказал он. – Может быть, она проживет короткую жизнь, но подобающую ей и достойную, так?

– Да, господин.

Оставив Пакуарин на середине книксена, он без недостойной поспешности прошествовал через детскую. Услышав смех и возню подростков-внуков Лжаат-са Китхери, он решил, что шумная борьба мальчишек является единственным знаком живой жизни в этом затхлом и мертвом месте. И пожелал им вырасти и побыстрее расправиться со своими отцами. Он шествовал по узким коридорам мимо опустевших приемных покоев, до ушей его из-за закрытых и занавешенных дверей доносились глухие и негромкие обрывки разговоров. Шествовал мимо привратников-руна, стоявших на страже у каждой двери, во всем приспособленных к своему делу и слишком флегматичных для того, чтобы замечать скуку.

Кивая им, открывшим перед ним врата внутренние и внешние и отдававшим честь, он наконец оказался на тихой улочке. Однако чувство избавления не посетило его, когда он очутился вне дворца. Не пришло чувство открытого неба над головой, ощущение ветра. Супаари жег взглядом резные балконы над головой и нависающие карнизы, по всей видимости сооруженные лишь для того, чтобы не позволить дождям смывать мусор с улиц. «Почему здесь никто не подметает?» – возмутился он, заметив, что ноги его по лодыжку утопают в несомом ветром мусоре. Тяжесть, теснота, неопрятность этого города угнетали его. Инброкар был связан и скован каждым мгновением своей запутанной и прелюбодейной истории. В этом городе ничего не производят, впервые понял он. Это город аристократов и советников, агентов и аналитиков, вечно оценивающих и сопоставляющих, бесконечно маневрирующих в лихорадочном самопродвижении и хищном соперничестве.

Какое безумие заставило его поверить в то, что здесь можно положить начало чему-то подлинному, настоящему? И заставило его в еще большем безумии гневаться на вечно царящую в этом городе и отчасти рожденную им самим тьму, на его собственное липкое, волокнистое, плотно сплетенное увлечение положением в обществе и собственным значением.

На пути по городу, который он некогда находил прекрасным, Супаари там и сям встречал различных приятелей, знакомых, клиентов Китхери, и они обращались к нему с лживыми соболезнованиями. Полные сочувствия словеса выглядели слишком скороспелыми: ребенок родился только сегодня, о появлении его на свет не объявляли, но выражения сострадания были столь же корректными, как и лица их авторов. «Насколько давно был составлен этот план? – гадал Супаари. – И сколько народа было посвящено в этот восхитительный и тонкий розыгрыш, сколько же их ожидало разрешения моей жены от бремени с тем же нетерпением, с каким я сам ожидал появления на свет младенца, которого должен был, по замыслу шутников, убить?»

И тут ему пришло в голову, что от роскошного и тщательного замысла и воплощения так и разит утонченной восприимчивостью Рештара. «Кто первым предложил махнуть Сандоса на Жхолаа? – подумал он, чуть сбившись с шага на этой мысли. – Неужели Хлавин Китхери с самого начала направлял его к этой сделке?» Ошеломленный этой мыслью, Супаари припал к стене и попытался восстановить ход переговоров, происходивших на языке, столь же причудливом и цветистом, как и дворец Рештара, в обществе поэтов и певцов, разделявших роскошную опалу Хлавина и с нетерпением ждавших мгновения, когда возведенный в князья коммерсант Супаари наконец будет лишен чести и достоинства. «И кому это выгодно? – спросил он себя, глядя незрячими глазами на улицу, не замечая прохожих. – Кто выиграл?»

Хлавин. Его братья. Их друзья и приятели. Хлавин должен был знать, что Жхолаа уже не молода, и он, должно быть, предложил Дхераю и Бхансаару повеселиться, когда род Даржан будет уничтожен во младенчестве собственным введенным в заблуждение основателем…

Голова Супаари кружилась от унижения, он боролся с тошнотой и, когда дорого купленные иллюзии рассеялись, понял со странной уверенностью, что приступы дурноты не были естественными и для родни Сандоса. Всегда любезный и стремящийся угодить Супаари понял, что сам навлек презрение Хлавина Китхери, столь же не осознавая этого, как и Сандос, пригласивший его…

«Кто заплатит за это?» – подумал он. И когда ярость вытеснила ощущение стыда, с недоброй иронией сказал себе, что фраза из коммерческого словаря в данном случае неуместна.

Пылая гневом, он повернул назад, к логову Китхери, переполненный черными мыслями о кровавой мести, о вызовах на дуэли ха’аран. Однако других вариантов не оставалось. Дождаться утра и перед свидетелями обвинить Китхери в обмане – под общий хохот… Его разыграли, никакого заговора не было и в помине. Спасти жизнь ребенка теперь – и дождаться этого хохота потом, когда подстроят расторжение брачного контракта. Живая, прекрасная, чарующая дочь закончит так же, как и ее мать, став орудием в хитроумной комедии, в подставе, задуманной для того, чтобы унизить его на потеху приближенным.

«Нет, дело не во мне, – думал он, замедляя шаг уже перед владением Китхери. – Дело не в личности. Просто таким, как я, следует знать свое место. Мы нужны им там, где мы есть. Третьеродные торговцы. И руна. Мы их кормим, одеваем и укрываем. Мы поставляем им все необходимое, обеспечиваем все прихоти и желания. Мы являемся фундаментом их дворца, и они не смеют тронуть даже единственный его камень, чтобы все остальное не рухнуло на их головы». Он остановился возле стены соседнего дома, разглядывая высокую стену, окружавшую владения семейства, поколение за поколением правившего Инброкаром, и наконец нашел в своем сердце знакомое и холодное место, решения в котором принимались без гнева и желаний.

По долгому опыту он знал наизусть расписание отплытия барж от причалов Инброкара по реке Пон. Супаари ВаГайжур заново рассмотрел условия совершенной им сделки и заново сопоставил их с кодексом чести коммерсанта. Свою часть сделки он выполнил.

И не остался в долгу перед этими людьми.

«Итак, я беру мое, – подумал он, – и ухожу».

– Открованно говоря, Хлавин, я ожидал от него большего, – обратился Ира’ил Вро к Рештару Галатны. Получив информацию от доносчиков, они наблюдали за возвращением Супаари во владение Китхери, перейдя в угловую башню, откуда можно было видеть, как этот коммерсант разговаривал с повитухой на заднем дворе, а затем ушел из дворцового комплекса вместе с ней и ребенком. Ира’ил посмотрел на Хлавина Китхери, но встретил только спокойный обескураживающий взгляд.