В любом случае сделка была совершена и обратного пути не оставалось. И стихи Рештара быди очаровательны. Как и новый дом Супаари, город Инброкар; как и его новая жена, госпожа Жхолаа.

Однако стихи приобрели очень странный поворот, и Рештар умолк. Кроме того, Инброкар оказался удивительно нудным местом по сравнению с оживленным и деловым Гайжуром.

Жхолаа, напротив, сухо отметил Супаари, скучной не была, однако как будто бы оказалась умалишенной.

Исчез и Сандос, которого отослал туда, откуда он явился, прибывший с этой самой С’емли новый отряд иноземцев, благополучно исчезнувший после этого. Должно быть, тоже вернулся на родину. Но как знать?

С учетом того, как сложилось его супружество, Супаари предпочел бы никогда не встречаться с этой троицей: Сандосом, Рештаром, Жхолаа. «Теперь будешь знать, дурак, чем заканчиваются перемены, – наставлял себя Супаари. – Сдвинешь камешек, получишь оползень».

И тут Супаари осознал с тошнотворной уверенностью, что, если ему и удастся зачать нового ребенка вместо этой дочери, его следующая встреча с Жхолаа окажется еще уродливей первой. На этом общественном уровне чистота крови ценится как сокровще… Потом ему пришло в голову, что, наверное, Жхолаа не видела даже случку руна, каковым образом большинство простого народа знакомилось с основами секса. В принципе Супаари приближался к своей даме с предвкушением ожидавшей его нетрадиционной эротической красоты, воспетой и обетованной поэзией ее брата Рештара, однако ему немедленно стало ясно, что Жхолаа совершенно не знакома со свежими литературными достижениями знаменитого брата. Дитя, которое ему предстояло убить завтра утром, в процессе зачатия едва не стоило ему глаза; он готов уже был и совсем отказаться от этого занятия, если б не овладевшие им феромоны и не знающий отказа запах крови.

Завершив сей союз, Супаари с облегчением удалился в состоянии полного разочарования. И наконец понял, почему многие аристократы-жана’ата препочитали общество наложниц-руна, рожденных для наслаждения и наученных любовному мастерству, после того как династические обязанности их оказывались завершенными.

Спавшая в тот момент, утомленная трудами по изгнанию из собственного тела отродья своего мужа, дама Жхолаа Китхери у Даржан всегда представляла собой скорее династическую идею, чем личность.

Подобно большинству женщин ее касты, Жхолаа Китхери содержали в катастрофическом невежестве, но дурой она не была. И поскольку ей не позволялось видеть ничего подлинно значительного, она обращала особое внимание на эмоциональные мелочи, даже еще девочкой ей хватало ума возмущаться злой или бездумной жестокостью, когда по прихоти отца ее выпускали из собственных покоев и позволяли безмолвно присуствовать – в темном уголке, на шелковых подушках притененного от солнц двора, на каком-либо незначительном государственном событии. Но даже в этих редких оказиях никто не приближался к ней и даже не смотрел в ее сторону.

– Я могла бы родиться стекляшкой, сотканной из ветра или времени, – жаловалась Жхолаа на подобное безразличие к ней, когда ей было еще десять лет. – Срокан, я существую! Почему же никто не видит меня?

– Они не видят мою прекраснейшую госпожу, потому что она наделена сиянием лун! – нашептывала ее нянюшка-руна, надеясь отвлечь дитя. – Люди не видят сияния лун, потому что они светят глубокой ночью. Только руна, как твоя ничтожная, могут видеть такие вещи и любить их.

– Значит, я должна увидеть то, чего не могут увидеть другие, – объявила Жхолаа в тот день, вырвавшись из объятий Срокан и дав себе задание не уснуть до второго заката и далее до того, как сядет самое меньшее, третье, солнце Ракхата, и собственным глазами увидеть эти славные луны.

Никто не мог запретить ей этого, никто не мог преградить ей путь к исполнению собственного желания, кроме детской и присущей ее виду сонливости. Ей было страшно, как и любому жана’ата в подобной ситуации, но Срокан была рядом в ее покоях, она рассказывала ей всякие истории и слухи, мягкие ладони ее гладили Жхолаа, успокаивая ребенка, так что девочка наконец перестала различать сперва синие цвета, а потом желтые, и контраст между ними превратился в серую мглу, похожую на ту невидимую стену, которая окружала жизнь аристократки. Слепую панику прогоняли только голос Срокан, утешительные запахи постели и детской комнаты, ароматы благовоний и парящий в воздухе аппетитный запах жареного мяса.

Срокан внезапно схватила Жхолаа за руки и подняла ее на ноги.

– Вот! Смотри! Ветер прогнал облака, и вот они, луны! – прошептала она настоятельным тоном, поворачива девочку лицом в нужную сторону, так, чтобы она смогла увидеть светлые диски лун, похожие на крохотные холодные солнца, прекрасные посреди чернильной тьмы… прекрасные и далекие, как горный снег.

– На небе сейчас видны не только луны, – говорила Срокан. – Есть еще дочери Лун! Крошечные младенцы… сверкающие искорки. – Глаза жана’ата не были приспособлены для лицезрения подобных вещей, и Жхолаа приходилось верить няне на слово, что звезды действительно существуют, а не являются глупой сказкой, вымыслом руна.

Эта ночь стала единственным памятным событием ее детства.

Какое-то время общество Жхолаа разделял Китхери Рештар, ее третьеродный брат Хлавин. Титул его означал «запасной» – и, подобно самой Жхолаа, смысл жизни Хлавина заключался в том, чтобы просто существовать… гарантировать сохранение наследственной линии в том случае, если прекратится жизнь любого из двоих старших братьев. Если не считать Срокан, только один Хлавин замечал существование Жхолаа, рассказывал ей разные истории и пел секретные песенки, хотя наставник побил его однажды, застигнув за этим делом. Кто, кроме Хлавина, мог заставить ее смеяться над женами Дхерая и Бхансаара, пополнявших фамильные колыбели детьми, вытеснявшими Хлавина и Жхолаа из череды наследников Китхери? Кто, кроме Хлавина, поплакал бы с ней, растроганный рассказом о лунах и ее признанием, что с рождением каждого очередного племянника или племянницы Жхолаа все более и более ощущала себя лунным ребенком: невидимой для собственного народа звездочкой, блестящей, никому не нужной и всеми забытой в кромешной тьме?

Затем у Дхерая родился собственный Рештар, а затем и у Бхансаара; порядок наследования утвердился, и Хлавина отняли у нее, сослав в портовый город Гайжур, дабы сберечь жизни племянников от покушений неудовлетворенного честолюбия молодого дяди.

Но, даже находясь в ссылке, Хлавин отыскал способ петь ей и прислал Жхолаа радиоприемник, чтобы она могла слышать собственные слова о лунных дочерях, качающихся на волнах, столь же невидимых, как сами звезды, но вплетенных в ту трансцендентную кантату, которую он пропел во время первой своей передачи из Дворца Галатна, разрешенной ему потому, что пел он не традиционные канты, дозволенные перво- и второрожденным, но нечто совершенно новое и ни на что не похожее. Концерт этот по непонятной причине рассердил Жхолаа, возможно, потому, что собственные слова оказались украденными у нее, а не полученными в качестве подарка. Когда музыка закончилась, она смахнула приемник с подставки, словно виновато было само устройство.

– А где находится эта Галатна? – спросила она у Срокан, пригнувшейся, чтобы собрать обломки.

– Она, словно драгоценный камень, расположена на склоне горы, высящейся над городом Гайжур, у самого океана, моя госпожа, – ответила Срокан, посмотрев на нее огромными голубыми глазами. – Там столько воды, что ты стоишь у края ее и смотришь… смотришь в самую далекую даль, и воде нет конца!

– Ты врешь. Такой воды просто не может быть. Руна всегда врут. Вы убили бы нас, если бы только смогли, – произнесла Жхолаа с сознанием собственного превосходства, ибо уже успела достаточно повзрослеть для того, чтобы понять страх господина.

– Какая ерунда, моя крошка! – воскликнула добродушная Срокан. – Сама посуди, жана’ата спят все время красного солнца и настоящую ночь – и никто не вредит вам! Эта преданная не лжет своей любимой госпоже. Луны были реальны, реален и океан! Вода его солона, а запах воздуха ни с чем не сравним!