К моим губам опять поднесли чашку с отваром. Затем Агата помогла мне сходить в туалет и снова уложила в постель. Вставать и идти было не то, чтобы больно. Было просто невыносимо и адски больно ступать на ноги, которые едва не подкашивались. Голова болела и кружилась и каждый шаг давался с огромным трудом. Но Агата, даром, что по голосу казалась совсем старой, по ощущениям оказалась бабулей довольно крепкой и сильной. Видимо, на корабль других и не берут. Поход в соседнюю комнатку задумчивости так меня вымотал, что, едва моя голова снова коснулась подушки, я погрузилась в сон.

Когда я очнулась в следующий раз, Агата уже была рядом. Она сразу заметила, что я проснулась, подошла ко мне, напоила отваром из кружки, сводила в туалет и ненадолго вышла, сказав, что пора меня накормить. Вскоре она вернулась, приподняла мне подушки так, чтобы я приняла полусидячее положение и поднесла к моему рту ложку с чем-то приятно горячим. Я надеялась на какую-нибудь сытную пищу, то тут я жестоко обманулась: во рту оказался бульон, судя по вкусу – куриный, чуть подсоленный. Впрочем, и эта еда мне показалась очень вкусной. Я так давно ничего не ела! Интересно, как давно? Не меньше двух дней, точно. Выхлебав весь положенный мне бульон, я устало откинулась на подушки. Этот процесс отнял все мои силы.

Глаза по-прежнему не открывались и пришлось делать все вслепую, на ощупь, с помощью пожилой женщины.

– Так как же ты оказалась не берегу-то, детка? – решила начать допрос Агата, – И кто тебя так избил?

– Не помню, – честно ответила я, – вообще ничего не помню. Даже имени своего не помню.

– Да ты что?! – удивилась она.

А потом рассказала, что когда Бориска с Силычем нашли меня на берегу, я успела назвать им свое имя, прежде чем потеряла сознание.

– Ты сказала, что зовут тебя – Оса, – уточнила Агата.

– Странное имя, – пробурчала я, прислушиваясь к своим ощущениям. Не чувствовала я это имя своим. Но все равно ничего не помню, так что какая разница. – А вещи какие-то со мной были, может по ним понять что-то можно?

– На тебе только платье было. Скромное, но из хорошей ткани. Подрано и грязное было настолько, что пришлось выбросить, как и все нижнее белье. Обувку свою ты, похоже, где-то там потеряла. Одела тебя пока в свою сорочку. Ты не подумай, она чистая, стираная.

Я ощупала себя: и правда, на мне была сорочка почти до пят с длинным рукавом. Похоже, Агата была несколько выше меня.

– Волосы у тебя были длинные – состричь пришлось. Колтун тот вычесать было невозможно – спутались совсем, репейника на него нацеплялось. Да и рану на голове обрабатывать так оно проще-то.

Голову я ощупывала, но под повязкой размер катастрофы был незаметен.

– Еще кулон у тебя на груди серебряный, его я не трогала.

– Может, ищет меня кто, – с надеждой сказала я, нащупывая кулон.

– Может и ищет. Только как понять. Вряд ли тебя сейчас и узнать-то смогли бы. Это хорошо, что ты сейчас не можешь видеть себя. Лицо-то все в синяках, отеках.

Я в красках представила это зрелище и нервно сглотнула.

– И что вы со мной теперь делать будете? – жалобно пропищала я, не узнавая своего голоса.

– Через пару дней у нас стоянка в Приморске. Городок небольшой, но там есть больница для неимущих. На лекаря поприличней-то у тебя денег нет, да и у нас тоже. А там тебя подлатают, опять же полицию вызовем, может в розыск тебя уже объявили, да отыщутся родные твои. Все образуется, девонька, не переживай!

Не сказать, чтобы я особо была уверена в том, что легко и быстро получится со всем разобраться, но так хотелось верить в лучшее, что я слегка успокоилась, расслабилась и снова задремала.

Так и подремывала я, не ощущая течения времени. Агата ушла по каким-то своим делам, только время от времени заглядывала в каюту, проверить, как я себя чувствую, не нужно ли чего. Она кормила меня бульоном, поила все тем же противным отваром. Иногда заходил Фельдшер Палыч, обрабатывал рану, менял повязку на голове, смазывал мои синяки и ссадины какой-то вонючей мазью. В такой полудреме и прошли два дня пути до Приморска.

На третий день в выделенную мне махонькую каюту снова вошла Агата и сказала, что мы прибываем в порт и надо бы мне собираться в дорогу. Я не совсем поняла, что именно я могу собрать, но женщина начала переодевать меня сперва в чистую нижнюю сорочку, потом надела сверху какую-то рубаху и длинную юбку. Видимо, поделилась своей одеждой. Потом натянула мне на ноги какие-то старые растоптанные ботинки. Они были мне слегка велики, Агата сказала, что это ботинки юнги, из которых он давно вырос. Хорошо, что не выбросил, пригодились вот.

Немного погодя в каюту зашли двое матросов, меня подхватили с двух сторон подмышки и практически вынесли куда-то наверх. Я пыталась переставлять ноги, но они все равно меня не держали.

Порт шумел. Я не видела, что происходит вокруг, но хорошо слышала звуки активной деятельности. Зычным голосом боцман командовал погрузкой, перемежая свои команды отборным матом. Видимо, грузчики не все делали как надо. Кричали чайки. Вдали лаяла собака. Негромко переговаривались матросы. И фоном всю эту какофонию сопровождал шум моря.

Меня куда-то вывели… практически вынесли и через какое-то время усадили, а вернее даже – уложили, судя по ощущениям в телегу. Ехали мы не очень долго, потом остановились, послышался голос возчика: “Вот она, лечебница-то для бедных”. Матросы поблагодарили (видимо, не только словами, но и в позвякивающем денежном эквиваленте), снова подхватили меня и понесли в больницу.

Глава 8

Оса

Пять утра. Загремело пустое ведро и открылась дверь подсобки, где я спала.

– Оська, подъем!

Это санитарка Нина Кузьминична. В больнице, где я нахожусь вот уже больше трех месяцев, активная жизнь начинается в семь утра. В это время медсестры начинают бегать по палатам, измерять температуру, давление, сахар в крови, делать уколы и прочее. Поэтому Нина Кузьминична приходит в пять утра (благо, живет рядом с больницей) и начинает мыть коридоры, кабинеты, столовую и прочие помещения, где в это время пока никого нет. Заодно будит меня.

Я выползаю из-под тонкого казенного одеяла, на ощупь нахожу свои тапочки, халат на стоящем рядом колченогом стуле и иду умываться. Затем иду помогать Кузьминичне. В мои обязанности входит носить и менять воду в ведре, отжимать тряпку и прочие незамысловатые работы, на которые я худо-бедно годна.

Три месяца назад, когда меня привезли в больницу, как ее тут называют, “для бедных”, лекари меня слегка подлатали. Залечили многочисленные ушибы и ссадины, рану на голове. Отечность спала и я, наконец, смогла открыть глаза. Да вот беда, все равно ничего не увидела. Зрение пропало совсем. И память так и не вернулась. Главврач Семен Степанович только охал и руками разводил: результат какого-то магического воздействия. И лечится такое только магами-целителями, специализирующимися на проблемах головы. Да только стоит это лечение целое состояние, а у меня и грошика-то нет. Из всего имущества на мне оказался единственный серебряный кулон в виде сердечка на груди. Много с него не получишь, даже если попытаться продать Впрочем, и целители-то такие только в столице есть, в маленьком городке в далекой провинции нашей страны им делать нечего.

Так и получилось, что хоть меня и подлечили, а идти мне некуда. Семен Степанович – добрая душа, не поднялась у него рука выгнать меня на улицу, где уже вовсю резвилась осень, поливая окрестности мелким, моросящим, но холодным дождем. У меня и одежды-то – набор в виде рубахи и юбки, выданный Агатой, да некогда белый, посеревший от времени, застиранный халат, выданный в больнице. Работать я, незрячая, нигде не могу. И не умею-то толком ничего. Вот и привлекают меня к нехитрым обязанностям: принести воды (благо, освоилась уже в больнице, могу на ощупь передвигаться по ней довольно уверенно), помочь сестричкам из большой упаковки ваты тампонов для обработки ран наделать или выстиранные бинты сматывать. Больница-то бедная, так что использованные бинты из плотной ткани тут не выбрасывают, а аккуратно снимают и в стирку отправляют.