В то же время сам индивидуализм не менее четко отличается от анархизма, как и анархизм от индивидуализма. Если вместе с анархизмом индивидуализм и принимает принцип Гумбольдта о естественном стремлении нашей натуры к полному процветанию, то лишь с оговоркой, что такое стремление обречено на вечную и всепоглощающую фрустрацию, обусловленную нашими внутренними (моральными) и внешними (социальными) противоречиями45. Другими словами, индивидуализм считает, что гармоничное развитие личности, и общества является утопией. Подобному тому как индивидуализм пессимистичен в отношении к личности, он является таковым даже еще в большей степени в отношении общества: человек по своей природе, то есть в силу внутренней борьбы собственных инстинктов, — противоречивое существо. Но эта противоречивость парадоксальным образом уживается в обществе, которое подавляет наши инстинкты и в то же время побуждает и усиливает их. Фактически, когда индивидуальные воли к жизни объединяются между собой, тем самым они создают коллективную волю к жизни, что сразу же начинает подавлять всякую другую индивидуальную волю к жизни и властно навязывает ей свою. Таким образом, общество доводит степень противоречивости нашей натуры до ее предела, выявляя и побуждая ее самым ужасным способом. Следовательно, как и утверждал Шопенгауэр, общество является по-настоящему выразителем человеческой воли к жизни в ее высшем проявлении желаний, борьбы, фрустрации и страдания.

Из этой первой противоположности между анархизмом и индивидуализмом проистекают и другие. Анархизм верит в прогресс. Индивидуализм же разделяет тот взгляд, который можно назвать «антиисторическим».

Такой взгляд отрицает идеи будущего и прогресса, а также рассматривает волю к жизни людей лишь в контексте бесконечного потока настоящего. Штирнер, чьи мысли часто сходятся с Шопенгауэром, мыслит антиисторически. Он тоже верит, что попытки предсказывать некое грядущее будущее наивны и обманчивы. Всякая идея построения определенного типа общества подавляет личность, когда начинает воплощаться в более конкретных формах. Для Штирнера не может идти никакой речи о грядущем утопическом «завтра» или «рае на Земле в конце наших дней» — нет ничего, кроме эгоистического «сегодня».

Отношение Штирнера к обществу является таким же, как и у Шопенгаэура к природе и жизни. Отрицание Шопенгауэром жизни остается полностью метафизическим и, так сказать, полностью духовным (не стоит забывать о том, что Шопенгауэр осуждал самоубийство, которое было бы всего лишь отрицанием жизни на уровне материальных и осязаемых вещей). Таким же образом бунт Штирнера против общества является полностью духовным мятежом внутренней воли и ее намерений. Этот бунт не является, как в случае с Бакуниным, призывом к всеразрушению. Такой бунт есть лишь обыкновенный акт защиты и пассивной враждебности по отношению к обществу — сочетание безразличия и презрительного смирения. Этот бунт не побуждает личность бороться против общества, так как воля общества всегда будет сильнее. Потому личность должна повиноваться как собака. Тем не менее, хотя Штирнер и повинуется, он в то же время сохраняет — в качестве одной из форм утешения — немало сил для интеллектуального презрения к обществу и такому положению. Таково же приблизительно и отношение Виньи к природе и обществу: «Тихая, без вспышек гнева и без упреков небесам, безнадежность — это и есть мудрость»46 И опять же: «Молчание является лучшей критикой жизни».

Анархизм является наиболее остервенелой и безумной формой идеализма. Суть индивидуализма же может быть передана одной особенностью, которую разделяет как Шопенгауэр, так и Штирнер: безжалостный реализм. В конечном счете, безжалостный реализм приводит к тому, что один немецкий философ называет полной «деидеализацией» (нем. «Entidealisierung») жизни и общества47. «Идеал всего лишь пешка», — говорил Штирнер, наиболее аутентичный представитель индивидуализма. Его ледяные слова пронзают твою душу дрожью, тем самым полностью отличаясь от пламенных и лучезарных слов Ницше. Ницше остается нераскаявшимся, властным и неистовым идеалистом, прославляющим сверхчеловечность. Взгляды Штирнера представляют собой наиболее завершенную форму деидеализации природы и жизни — форму самой радикальной философии развенчивания идеалов, которую свет не видал еще со времен Екклесиаста. Помимо того, что индивидуализм, без каких-либо сомнений, есть крайне пессимистичное миросозерцание, он также абсолютно антисоциален, что, в свою очередь, противоречит анархизму, чья антисоциальность относительна, поскольку выражается только в отношении к современному социальном порядку.

Анархизм признает противоречия между личностью и государством, которые он пытается разрешить посредством подавления государственного аппарата, но при этом анархизм не видит существенного, непреодолимого противоречия между личностью и обществом. Закидывая государства разного рода упреками, анархизм в то же время распускает руки обществу и обожествляет его. С точки зрения анархизма, общество представляет собой естественное образование (Спенсер; англ. «spontaneous growth»), в то время как государство — искусственную и авторитарную организацию48. В глазах индивидуалиста общество является столь же тираничным, как и государство, если не больше. Общество в действительности — не более чем нагромождение социальных оков, таких как мнения, мораль, обычаи, собственность, взаимная слежка друг за другом, моральное одобрение или осуждение и так далее. Следовательно, общество является прочной и тесной паутиной, сотканной из разного рода повелительных, непоколебимых, неустанных, изнуряющих и безжалостных тираний, которые проникают в самые интимные уголки индивидуальной жизни еще глубже и увереннее, чем любые государственные ограничения. Кроме того, при более тщательном взгляде мы можем обнаружить, что тирания государства и тирания нравов имеют общее происхождение: коллективный интерес определенной касты или класса, желающей установить или укрепить собственное привилегированное положение и престиж. Мнения и нравы являются частично пережитками прошлого исчезающей кастовой системы, но в том числе и началом, от которого берёт своё развитие новая социальная система, в процессе воплощения которой эти пережитки способствуют появлению нового правящего класса. Вот почему разница между государственными ограничениями и нравами общества заключается лишь в степени их деспотичности. Оба эти вида ограничений, в сущности, преследуют одну цель: укрепление некоторой моральной конформности, выгодной определенной группе лиц. При этом оба вида используют те же методы: изнуряющее угнетение и искоренение всякой независимой и непокорной личности. Разница лишь в том, что эти всепроникающие средства угнетения (мнения и нравы) являются более лицемерными, чем другие.

Прудон был прав в том, что государство является лишь зеркалом общества. Государство деспотично лишь тогда, когда и общество является таковым. Правительство, как подметил Толстой, является собранием людей, которые эксплуатируют других и поощряют безнравственность и ложь. Если это свойственно деятельности правительства, то это свойственно и деятельности самого общества. Понятия «государство» и «общество» взаимно и гармонично дополняют друг друга – первое имеет такую же ценность, как и второе. Стадный дух, или же дух общества, является не менее подавляющим для личности, чем государственный или священнический дух, власть и существование которых поддерживается лишь благодаря этому самому духу общества.  Но как только речь заходит об отношениях между обществом и государством, даже Штирнер наступает на те же грабли, что Спенсер и Бакунин. Он протестует против вмешательства государства в действия личности, но не общества: «Для единичной личности государство окружает себя ореолом святости. Оно издает закон о дуэли. Два человека, решившись по взаимному соглашению поставить свою жизнь на карту ради чего-нибудь (безразлично, ради чего), не смеют этого сделать, ибо государство этого не желает, оно налагает за это “наказание” Но где же тогда свобода самоопределения? Совсем иначе обстоит дело, например, в Северной Америке: там дуэль сопряжена с некоторыми неприятными последствиями, установленными обществом; сражавшимся на дуэли, например, отказывают в кредите, которым они пользовались до того. Отказать в кредите — личное дело каждого, и если общество хочет отказать кому-нибудь в нем по тем или иным причинам, то пострадавший не может по этому поводу жаловаться на ограничение его свободы: общество утверждает только свою собственную свободу. Это не наказание за грех, не наказание за преступление. Дуэль рассматривается уже не как преступление, а как деяние, против которого общество принимает те или иные меры; оно организует самооборону. Государство же, наоборот, “клеймит” дуэль, как преступление, то есть как оскорбление его священных законов: оно делает из нее уголовный случай. Общество предоставляет воле каждого отдельного лица ответственность за невыгодные последствия его образа действий и этим признает его свободное решение; государство же поступает как раз наоборот: оно отказывает личности в праве на свободное решение и признает это право лишь за собой, то есть за государственным законом...»49.