В истории мирового революционного движения французские анархо-индивидуалисты имеют дурную репутацию. На столетие вперед их «визитной карточкой» стал иллегализм — идея «индивидуального возмещения» отнятых буржуазией у рабочих масс жизненных благ. Реконструировать логику таких действий несложно: если производительная собственность, как уверял «отец анархизма» Пьер-Жозеф Прудон, — это кража, то незаконные действия — верный способ вернуть трудящимся награбленное.

Дело так называемой «банды Бонно», совершившей в период с 1911 по 1912 гг. несколько налетов на банки и поместья буржуа, в глазах незадачливых наблюдателей до сих пор представляется квинтэссенцией анархистской практики, ставящей крест на всех, без исключения, проектах безвластного общества. Неудобная тактическая близость с индивидуалистами вынуждает также значительную часть левых осуждать бывших соратников как сторонников буржуазной «этики наживы», презирающих «массы» высокомерных эскапистов, «которых диалектическая логика революционаризма привела к отрицанию необходимости революции»1. Тем не менее стереть «эгоистов» из коллективной памяти не удается — и на стыке этих оценок революционные авантюристы приобретают привычный для западноевропейской культуры образ «благородных грабителей»: заносчивых и безрассудных героев фильма Филиппа Фурастиэ или богемных коммунаров Эли Важемана, с минуту на минуту ожидающих ареста.

Нередко, как в фильме «Секретный агент» (1996), анархистскую «пропаганду делом» и будущую мировую войну пытаются показать вещами одного порядка — «наэлектризованностью мира», готовящегося к гекатомбам. Такое приравнивание, осуществляемое как справа, так и слева, закрывает от нас тот факт, что в своих текстах и практиках, не имеющих к иллегализму никакого отношения, французские индивидуалисты оказались глубоко чувствительны к автономии отдельной личности и к способам ее защиты. Их спонтанные, пылкие и противоречивые размышления о свободе, телесности, диктате общественной морали и порочном союзе угнетенных и угнетателей пережили «прекрасную эпоху» нищеты и отчаяния, не утратив радикальности в период постдефицитной экономики и управляемой демократии.

Начав действовать в момент, когда «классовая борьба совсем не походила на борьбу»2, французские анархо-индивидуалисты изо всех сил старались воспеть витальную сущность человека и научиться быть свободными уже здесь и сейчас, презрев академические прогнозы обанкротившихся теоретиков и болтовню «народных» парламентариев.

Индивидуалистическое течение во французском анархистском движении сформировалось в конце 1890-х гг. под впечатлением от поражения Парижской коммуны, павшей от рук парижской буржуазии и очень патриотичных бюрократов Третьей республики, а также от первых актов индивидуального террора, совершенных разнорабочим-анархистом Франсуа Равашолем.

Ведущаяся в те годы социалистами парламентская деятельность у молодых радикалов не вызывала ничего, кроме отвращения. Научный анархо-коммунизм Петра Кропоткина в изложении его французского популяризатора Жана Грава казался этим выходцам из рабочих окраин «слишком академичным»3.

Идеологическая борьба наметилась и с набиравшим в те годы силу синдикалистским движением — сторонниками создания революционных профсоюзов, что, помимо защиты прав работников, занимались бы подготовкой всеобщей забастовки, способной полностью парализовать капиталистическую систему и ослабить государство для решающей атаки. К 1896 году анархистам удалось обрести значительное влияние в центральном профсоюзе такого типа — Всеобщей конфедерации труда (ВКТ) — и вновь оказаться в авангарде рабочей борьбы. Однако свои анархистские убеждения радикалы, присоединявшиеся к синдикалистским организациям, предпочитали оставлять за скобками, считая синдикализм сам по себе «анархизмом нового, индустриального века». Эмиль Пуже, один из идеологов движения, даже заявлял: «Я — анархист, но анархия меня не интересует»4.

Подобно другим левым течениям, синдикалисты утверждали решающую роль рабочих в дальнейшем развитии человечества исключительно по тому, какое место они занимают в экономике, не обращая должным образом внимания на то, как условия жизни рабочего класса формируют у них репрессивные психологические установки. Общая отчужденность пролетариев друг от друга, инертность, широкая распространенность в их среде алкоголизма и бытового насилия, отсутствие какой-либо сексуальной культуры, приводящее к неконтролируемой рождаемости, росту беспризорности и детской занятости в производстве — всего этого для индивидуалистов было достаточно, чтобы перестать поклоняться «рабочему-искупителю» и войти в открытую конфронтацию с «жалким стадом»5.

Таким образом, всем концепциям коллективной эмансипации они противопоставили философию «радости жизни в настоящем» и революционные тактики индивидуального освобождения, без которого, по их мнению, любая революция будет обречена на провал. Стремясь рационализировать все сферы повседневной жизни на началах «разумного эгоизма» и новейших достижений науки, французские анархо-индивидуалисты восстановят в правах категорию удовольствия, выступят против института брака, подавления сексуальности и объявят эмансипацию женщин одним из важнейших условий всеобщего освобождения. Проведение открытых лекций и дискуссий на злободневные темы, а также эпатажных общественных акций, выпуск газет и создание коммун «эгоистов» являлись первыми попытками заявить о себе и проверить идеалы на прочность.

Большинство из тех, кто считали себя анархо-индивидуалистами, были молодыми парижскими пролетариями, родившимися в провинции между 1870 и 1890 годами. Молодежь, ставшая первым плодом демократизации образования во Франции, оказалась погружена в мир книг, поэзии и современных интеллектуальных веяний, не находя себе больше места в серой и жестокой повседневности рабочего класса. Чтобы финансово поддерживать свои семьи, ребята устраивались на работу в 12-13 лет, окончательно расставаясь со школьной скамьей. Унизительные условия труда, копеечная зарплата, 11-13-ти часовой рабочий день, однообразная деятельность под присмотром сурового начальства пробуждали мечты об анархии — свободном труде, любви, безграничном личном развитии, наслаждении жизнью, культурой и красотой природы. Но объединение в профсоюзы и провальные выступления никак не способствовали улучшению ситуации. Так каждый из них постепенно разочаровывался в любых формах коллективного действия и вставал на путь социального экспериментирования.

Вектор его развития был заложен дискурсом неостоицизма, популяризированным писателем и либертарным философом Ан Ринером (1861-1938).

В своих многочисленных романах, статьях, книгах и лекциях он осуждал иррациональный и надуманный характер христианских социально-моральных норм, настаивая на необходимости найти соответствующие «законам природы» новые модели поведения. Активисты попытались их обнаружить в популярных брошюрах врачей-натуристов, в которых для обретения крепкого здоровья рекомендовалось принимать солнечные ванны, купаться обнаженными, отказаться от употребления мяса, табака и алкоголя и постоянно поддерживать личную гигиену.

Индивидуалисты, объединившиеся вокруг издания газеты «L’Anarchie», основанной в 1905 году Альбертом Либертадом (1875-1908), предприняли попытку поставить натуристские техники на службу индивидуального и социального освобождения6. Так, нудизм объявлялся способом разоблачения социальной иерархии, вегетарианство и трезвенничество — борьбой с зависимостью от спекулянтов-торгашей и профилактикой распространенного в то время туберкулеза. Свое стремление к другой жизни они воплощали в постоянных прогулках по окрестностям Парижа, поездках в коммуну Шателайон-Плаж и ежегодном отдыхе на морском курорте к югу от Ла-Рошели, инициированном Анной Маэ (1882-1960), соучредительницей «L’Anarchie» и возлюбленной Либертада. По ее словам, на этом маленьком уголке пляжа они могли «забыть обо всех предрассудках», защищая друг друга от лишнего внимания со стороны буржуа.