"Нет, – мрачно ответил он, – я ничего об этом не знаю. И здесь никто о таком не знает. Это же не кладбищенская церковь".
У меня упало сердце. "Тогда, возможно, вы знаете адрес господина Хвольсона?"
"Нет, не знаю, никогда даже о нём не слышал".
"А как насчёт графа Алексея Игнатьева?"
"О, его здесь больше нет, он в Париже. Но прекратите уже болтать во время службы – это неприлично".
"Но вы не понимаете, – в отчаянии прошептала я, а затем, надеясь заинтересовать его, продолжила, – я живу в Америке, пересекла океан и прилетела на самолёте из Берлина, чтобы найти могилу своей матери. И я не могу оставаться здесь надолго. Итак, вы позволите мне уйти после столь долгого путешествия, даже не поделившись хоть какой-нибудь информацией?"
В конце концов, он, похоже, слегка смягчился и, выглядя уже не таким сварливым, сказал: "Ну, что ж, в таком случае вам лучше отправиться прямиком на кладбище на окраине города. Там есть лишь одно православное кладбище при храме, который так же, как этот, назван в честь Александра Невского. Там они должны знать о могиле вашей матери".
"Почему же вы сразу об этом не сказали?" – хотелось мне упрекнуть его, но потом я подумала: "Да что толку", – и поспешила уйти. Однако я обнаружила, что для посещения кладбища было уже слишком поздно, и мне пришлось отложить это до следующего утра – воскресного.
Неожиданно я вспомнила адрес Хвольсонов. Это был дом 73 по улице Пикк. Но, увы, когда я наконец нашла его, пожилой человек у двери сказал мне, что они давно переехали и теперь живут где-то на берегу Чёрного моря.
На следующий день рано утром мы отправились на кладбище, находившееся сразу же за пределами этого маленького городка в сторону моря. У ворот я спросила женщину-сторожа о захоронении, но она, похоже, не знала, где то находилось, и сообщила, что единственный человек, который мог мне хоть как-то помочь, – это псаломщик, который сейчас был занят пением в церкви, так как служба уже началась и должна была продлиться до полудня.
Итак, мы вошли в церковь, и я пробыла там половину службы, которая оказалась необычно долгой, поскольку произносилось много молитв за усопших и длинные списки имён зачитывались традиционным распевом. Без сомнения, именно здесь тринадцать лет назад состоялось отпевание моей матери. На полу ветхого товарного вагона она две недели добиралась из Ленинграда в Ревель по пути в Англию, почти не имея с собой пищи, за исключением скудного запаса сваренных вкрутую яиц, молока и чёрного хлеба, которые мне с большим трудом удалось раздобыть для неё в те дни голода и хаоса. Последние трудности, постигшие её после долгого тюремного заключения, оказались для неё непосильными, и, хрупкая и ослабевшая, похожая на призрак себя самой прежней, она заболела по дороге и умерла в Ревеле в полном одиночестве, если не считать бескорыстно помогавших ей Хвольсонов и Игнатьева51.
Тут, в центре храма, должно быть, стоял её гроб, и в мерцающем свете свечей её миниатюрное белое лицо с классическими чертами, бесспорно, больше, чем когда-либо, походило на мраморную скульптуру спящей Венеры, поскольку именно Венерой её часто называли при жизни. Уложили ли перед этим её мягкие волосы так, как ей больше всего нравилось? Она же всегда старалась выглядеть "милой и опрятной", даже когда была тяжело больна. Но я больше не могла вынести этих мыслей. Мне нужно было немедленно что-то предпринять. Я решила сама поискать могилу. Поэтому вместе с Виком, который курил, ожидая меня, на улице, я к этому и приступила.
Я надеялась, что вспомню то место, но никак не могла его найти. Я металась туда-сюда, вверх-вниз по узким проходам с надгробиями по обе стороны. Я знала, что оно где-то на этом склоне холма, но где, где? Наконец мне показалось, что я нашла нужный участок, однако могила была в ужасном состоянии. Неужели это она? На земле лежал выцветший деревянный крест, холмик зарос высокими сорняками, а вокруг него валялись осколки битого стекла. Это не могло быть её могилой … И всё же, почему бы и нет? Я ведь не появлялась здесь двенадцать лет, и за такое долгое время всё могло развалиться на куски.
Трясущимися пальцами я стала собирать стекло и выдёргивать сорняки. После этого мы попытались поднять крест и поставить его на место.
"Послушай, дорогая, – сказал Вик, – ты же не знаешь, действительно ли это могила твоей матери. Не расстраивайся так, пока мы её не отыщем. Если это и правда она, то мы, пока находимся здесь, сразу приведём всё в порядок. Мы останемся ещё на день или на два, можно и дольше – сколько потребуется, пока всё не будет доделано. Я обещаю тебе это. Но сначала давай вернёмся в церковь и спросим".
В конце концов бесконечная служба закончилась, и я смогла поговорить с псалмопевцем. О да, он прекрасно помнил захоронение, более того, он сразу же был готов меня к нему провести. Хотела бы я, чтобы там были произнесены особые молитвы? Хотела бы? Тогда ладно, он позвонит священнику.
Через пять минут прибыл старый отец Иоанн, и мы двинулись по кладбищу – маленькая скорбная процессия под только что начавшимся моросящим дождём: впереди псаломщик, за ним батюшка, всё ещё одетый в фиолетовую рясу, затем мы с Виком. Вскоре псаломщик привёл нас на нужное место. К моему облегчению, это была не та разрушенная могила, а другая, находившаяся неподалёку на том же склоне холма, как я и запомнила, и обнесённая железной оградкой. Простой чёрный железный крест стоял прямо и прочно на своём цементном основании, и на нём ясно читалось:
МАРИЯ МИХАЙЛОВНА СКАРЯТИНА
Урождённая княжна Лобанова-Ростовская
Родилась в 1851 Умерла в 1921
"Я есмь путь, и истина, и жизнь"
Иоанн 14:6
Сам холмик был также залит цементом, а на его вершине оставили открытое пространство, предназначенное для цветов. Однако цветов там не было. Лишь в изобилии росли сорняки.
Священник начал читать заупокойную молитву, и мы с Виком опустились на колени в высокой мокрой траве. И пока батюшка и псаломщик исполняли заупокойные песнопения, яркие видения моей матери и меня самой в детстве быстро проносились в моём сознании, стирая настоящее и заставляя вновь переживать прошлое.
Как когда-то, давным-давно, я вижу себя стоящей рядом с ней на панихиде по её отцу … И, к своему удивлению, замечаю, что она в это время плачет. Её голубые глаза широко раскрыты, и слёзы медленно катятся по щекам на чёрную креповую отделку платья, где в течение нескольких секунд сверкают, как бриллианты в её броши. Её пальцы крепко сжимают спинку стоящего перед ней стула, их костяшки побелели и напряжены.
Я с недоумением смотрю на неё. Почему она плачет сейчас, когда дедушка Лобанов так давно умер? Позже я задаю ей этот вопрос, и она, в изумлении глядя на меня, отвечает дрожащим голосом: "Однажды, Вишенка, ты поймёшь. Есть некоторые вещи, некоторые чувства, которые даже время не в силах изменить".
Конечно же, тогда я её не поняла, на это потребовались годы.
Затем я снова вижу нас обеих вместе, только на этот раз в семейном склепе Скарятиных. Мы опять стоим бок о бок на очередной поминальной службе, и наш собственный церковный хор прекрасно, с хорошо натренированными профессиональными эмоциями, исполняет те же самые заупокойные песнопения. Теперь она не плачет и, повернувшись в какой-то момент ко мне, с глубоким вздохом шепчет: "Я так устала, Малышка; эти долгие службы по родственникам, коих я вообще не знала, действительно утомляют. И здесь так холодно. Бр-р-р, как же мне ненавистна мысль о том, что я когда-нибудь буду лежать вон там". И она указывает на два пустых места в углу склепа, которые предназначаются ей и моему отцу после смерти. "Как бы я желала, чтобы этого можно было избежать", – дрожа, добавляет она.
