"Давай-ка уйдём отсюда, – нервно пробормотал Вик. – И перестань смеяться. Хорошенькое дело! Сначала я отец этого воющего мальчишки, потом я Иисус, потом я храбрый жених Жан. Что же будет дальше?"

Мы стали покидать храм, стараясь держаться как можно более достойно, провожаемые удивлёнными взглядами свадебной публики. У выхода мы столкнулись с самим Жаном. Пыхтя и задыхаясь, он оттолкнул нас в сторону и помчался по проходу с фалдами своего фрака, развевающимися, подобно знамёнам, и остающимся позади него сильным запахом одеколона, а также с несущимся за ним по пятам и захлёбывающимся своей болтовнёй шафером.

"Да, пока что всё идёт весьма приятно", – подумала я и, поплотнее закутавшись в одеяло, закрыла глаза, поскольку колебания лайнера и звёзд начали меня одолевать. Вскоре я уснула.

"Слышишь? Просыпайся!" – нарушил мой мирный сон и заставил меня резко сесть голос Вика.

"Итак, что случилось?" – спросила я довольно раздражённо, так как не видела никакой причины для подобного шума.

"Что случилось? – закричал он. – Куча всего!" Схватив за руку, он вытянул меня из шезлонга. "Давай, полежишь внизу и послушаешь радио в каюте старшего механика. Оно вещает из Германии; там что-то происходит, и нам нужна твоя помощь с переводом. Гитлер вышел на тропу войны".

"Политические речи – это не так-то просто", – смущённо пробормотала я, с некоторым опасением подумав, что мой разговорный немецкий и витиеватый немецкий политиков ужасно сильно разнятся.

"Ну, что ж, как-то освежи их в памяти и пошли".

Мы поспешили вниз и обнаружили там взволнованную группу корабельных офицеров, слушавших радио. По нему передавали шокирующие вещи:

"Генерал Курт фон Шлейхер6 и его жена застрелены при сопротивлении аресту".

"Командир 'коричневорубашечников' Рём7 и его штаб арестованы за нелояльность".

"Семь лидеров 'штурмовиков' застрелены".

"Фон Папен8 арестован, допрошен и освобождён".

Затем последовало официальное заявление премьер-министра Геринга9: "Ряд офицеров, связанных со 'штурмовиками', был арестован, некоторые покончили с собой, другие были застрелены".

И из общих сообщений:

"Берлин находится под усиленной охраной служащих рейхсвера".

"Железнодорожные вокзалы и центральные улицы закрыты для посещения".

Ух ты! Вот так новости! Я бросила взгляд на часы. Была половина десятого ночи.

"Вот и поговорили мы с тобой о мире и спокойствии в Европе! – проворчал Вик. – По-моему, это похоже на революцию".

"Но с какой стати Гитлеру убивать лидеров 'коричневорубашечников', если принять во внимание, что они привели его к власти?"

Похоже, на этот вопрос никто не мог ответить.

"И разве Рём не был его лучшим другом?"

"Он определённо им был. Что делает ситуацию ещё более загадочной", – согласились все присутствующие.

"Как вы думаете, нам разрешат сойти на берег?" – с тревогой спросила я.

Офицеры с сомнением переглянулись и пожали плечами.

"Трудно сказать, – медленно произнёс один из них. – В случае каких-либо серьёзных беспорядков американским гражданам могут запретить покидать корабль".

"Всё зависит от того, что происходит в Гамбурге, – добавил другой. – Если там спокойно, то у них не будет причин удерживать пассажиров на борту. Однако, если в Берлине введут военное положение, возможно, иностранцам вообще не разрешат въезд в страну".

"Я бы не хотела прозябать на борту в Гамбурге, когда в Берлине происходят такие исторические события", – воскликнула я, и тогда все рассмеялись, сказав, что вообще-то мне должно было хватить великой русской революции, чтоб не стремиться попасть в эпицентр ещё и немецкой.

Когда пламенные речи властей рейха внезапно стихли, последовала нервная перенастройка радиоканала. Однако, вызывая общее раздражение, ловилось только что-то абсолютно другое: французские радиоволны, Москва, игравшая "Интернационал", а затем вещавшая на испанском, британский эстрадный оркестр из "Савоя", голландская речь, вальсы из Вены – все они теснили друг друга. И только немецкие радиостанции зловеще безмолвствовали, будто умерли.

"Уже час ночи, давайте ложиться спать. Если что-нибудь снова появится, разбудите нас", – сказали мы старшему механику.

Но в ту ночь больше ничего не случилось, и весь следующий день по радио повторяли только отрывочные сведения.

Незадолго до заката мы наблюдали, как Гельголанд10, похожий в золотом тумане на Вальгаллу11, погружался в море. Затем мы вошли в Эльбу, и холодные стальные порывистые воды успокоились, а по правому борту показалась земля – длинная низкая песчаная коса, унылая и заброшенная. По мере того как река делалась у́же, стал виден и противоположный берег, а плавучие маяки, безыскусно названные "Эльба-1", "Эльба-2" и "Эльба-3", через определённые промежутки времени обозначали фарватер. В процессе нашего медленного продвижения вверх по течению на борт судна стали подниматься всевозможные лоцманы: речной лоцман, грязевой лоцман, песчаный лоцман и Бог знает какие ещё.

И когда каждый из них появлялся на палубе, он поднимал правую руку и громко восклицал: "Хайль Гитлер!"

"Что это? Что они говорят?" – спросил кто-то, ведь всякий раз, когда лоцман собирался подняться на борт, пассажиры бросались смотреть, как он прыгает со своей крошечной лодки на верёвочную лестницу, которую ему спускали, дабы он мог перелезть через поручни.

"Они славят Гитлера", – объяснил стоявший рядом первый помощник.

"И скоро мы все будем делать то же самое", – самодовольно заметила немецкая домохозяйка, возвращавшаяся домой.

"Только не я, – крикнул разгневанный пожилой джентльмен, – почему я должен славить человека, который только что убил своих лучших друзей?"

"Но они не были его лучшими друзьями, – возмущённо возразила хорошенькая юная немка, севшая на корабль в Гавре, – они были предателями и заслуживали расстрела".

"Это ещё нужно доказать, – воскликнул студент. – Я не верю в массовые убийства без суда и следствия".

"Кроме того, зачем американцам вообще кого-то 'славить'? Это нелепо".

"Тс-с-с, будьте осторожны, помните, что вы сейчас в Германии".

"Ну и что с того? Я свободный гражданин свободной страны".

"Вы не так уж и свободны, пока находитесь в Европе, захваченной диктаторами. Я настоятельно советую вам, юноша, проявлять осторожность и такт".

"Разумный совет. Только посмотрите, что вытворяют даже эти бедные мирные лоцманы".

"О, какой смысл спорить?"

Но дискуссия продолжалась ещё очень долго.

В одиннадцать часов мы миновали вход в Кильский канал12, который был ярко освещён огромными зелёными, белыми и красными маяками. Облокотившись на перила, я наблюдала, как грузовое судно неспешно приближалось к нам, дабы выйти из него в реку, и вспоминала все те разговоры, что слышала об этом знаменитом канале дома, в России, будучи ещё совсем маленькой девочкой. Во время чаепития, когда в огромном камине потрескивали сосновые поленья, плотные красные шторы были задёрнуты, а толстый, блестящий старинный самовар деловито пел свою уютную песню, между Генералом, Маззи, Профессором, Наной и Шелли13 начинались бесконечные диспуты о политике и текущих событиях. И снова и снова они обсуждали достоинства и важность Кильского канала и Гельголанда как стратегических центров.