Мы снова взмыли ввысь, и под нами раскинулся Данциг с его багровыми черепичными крышами, тёмно-синим морем и белыми кораблями в гавани. Но вскоре мы снова оказались в облаках без какой-либо видимости – на этот раз в тускло-серых дождевых, – и с двух подвесных моторов стала капать конденсировавшаяся на них влага.
"Я думаю, они смогут это выдержать, если только туман не начнёт замерзать, – прокричал продавец вина за моей спиной, а потом успокаивающе добавил. – Но не стоит волноваться, мы для этого недостаточно высоко забрались".
Конечно, этот самолёт не был местом для лёгкой и приятной беседы, и только благодаря крикам, воплям и визгам мы могли быть услышанными.
Бросок до Кёнигсберга занял сорок пять минут, и, даже не будучи опытной авиапутешественницей, я всё ж таки смогла понять, что для полётов погода была действительно плохой. Но это и вполовину не столь сильно беспокоило меня, как движение самолёта, который неожиданно резко то проваливался, то подпрыгивал. Вот он нырнул вниз, отчего у меня перехватило дыхание, затем дёрнулся вверх, опять вверх и снова вниз – чередой коротких неровных рывков, как в вышедшем из строя лифте.
Я вспомнила грациозные взмахи руками мистера Ницше и его нежное описание: "Мягко вверх-вниз, вверх-вниз, совсем как на качелях в летнем саду".
Я мрачно покачала головой. Нет, такое описание совсем не подходило. Это было гораздо больше похоже на ощущения, которые испытываешь на американских горках, когда едешь по ним впервые. И тогда я решила, что если когда-нибудь ещё всерьёз захочу полетать, то буду пользоваться открытыми аэропланами, а не закрытыми самолётами, которые так невыносимо пахнут кожей. Затем, ухватившись за поручень перед собой, я устроилась в кресле так крепко, как только могла, и, закрыв глаза, мысленно составила пару неприятных писем мистеру Ницше, одно противнее другого.
Покончив с этим, я опять выглянула в иллюминатор. Удивительно, но облака и туман полностью исчезли, и погода снова стала прекрасной. Мы теперь летели над Фри́шес-Хафф49, между двумя мирами ослепительной синевы – глубокой синевой неба и сверкающей синевой моря, которое простиралось слева до самого горизонта, тогда как справа лежала земля с её обычными зелёными и золотыми заплатами. Вскоре показались башни Кёнигсберга, и мы спустились на лётное поле, где пересели в другой самолёт поменьше. Тот, который мы оставили, летел прямым рейсом из Берлина в Москву, а этот направлялся в Ленинград.
На этот раз нам достались самые передние места, и, как ни странно, я начала ощущать скорость. Это было похоже на полёт сквозь воздушное пространство вперёд головой, а стоило мне посмотреть вниз, как меня впервые стало мутить. Более того, в этом самолёте не оказалось вентиляционных трубок, что только усугубляло ситуацию.
Снова мы были посреди океана белых облаков, снова странные фигуры появлялись и проплывали мимо иллюминатора. Теперь они походили на карусельных лошадок-качалок с жуткими ухмылками и развевавшимися хвостами. "Ты заплатила свои несколько копеек и теперь едешь с нами, – казалось, насмешливо ржали они, – и ты не сможешь слезть, пока не смолкнет музыка, ты не сможешь слезть, ты не сможешь …"
После Тильзита50 мы полетели над сушей, оставив позади Балтийское море и гряды облаков. Но, несмотря на то, что погода казалась идеальной, самолёт немилосердно болтало всю дорогу до Риги. Целый ряд совершенно новых ощущений заставил меня почувствовать себя несчастной, ужасный шум моторов, будто стальной обруч, давил мне на виски, а воздушные ямы, глубокие, как пропасти, и высокие, как горы, следовали одна за другой бесконечной чередой. Буду ли я когда-нибудь снова чувствовать себя нормально, тоскливо спрашивала себя я, или моя стезя – вечно нестись сквозь пространство столь чудовищным способом, шарахаясь то вверх, то вниз, хватая ртом воздух и изо всех сил пытаясь вырваться из безжалостного стального кольца, которое всё сильнее и сильнее давило мне на лоб. Я по глупости пролила несколько слезинок отчаяния, и это помогло мне снять напряжение. Потом я огляделась и увидела, что почти все пассажиры, хотя никого из них вроде бы не мутило, выглядели напряжёнными и чувствовали себя не в своей тарелке. Вид этих побелевших лиц значительно поднял мой боевой дух. Однако Вик был всё так же раздражающе здоров и бодр и неодобрительно покачал головой, увидев мои мокрые глаза и блестевший нос.
"Возможно, ты хотела бы пересесть на поезд?" – любезно спросил он на аэродроме Риги, видя моё плачевное состояние, когда я уныло брела рядом с ним. Но я не сдавалась, потому что до Ревеля было двадцать часов езды на поезде, в то время как лететь самолётом оставалось всего два.
"Было бы серьёзным регрессом начать двигаться со скоростью пятнадцать миль в час после ста пятидесяти", – задумчиво подытожил он, и я изо всех сил постаралась изобразить энтузиазм и поспешно согласилась, сказав: "О, да, конечно, конечно, давай продолжим наш путь самолётом".
Я была вознаграждена за своё благородное решение, так как погода стала абсолютно идеальной и, когда мы летели над спокойным, словно зеркало, Балтийским морем, не случилось ни единого подскока или провала. Движение было столь плавным, тихим и приятным, что вскоре мои силы стали неуклонно восстанавливаться и я даже мысленно разорвала неприятные письма, написанные мистеру Ницше.
Лишь около Пярну, где мы, покинув море, опять полетели над сушей, болтанка возникла снова и сопровождала нас до самого Ревеля. Но я уже стала к ней привыкать, она не действовала на меня так, как вначале, и, когда мы наконец спустились на лётное поле, я уже чувствовала себя старой закалённой летуньей и беззаботно расхаживала туда-сюда.
В Ревеле мы собирались заночевать, чтоб я могла навестить могилу своей матери. Но двое наших товарищей по путешествию хотели сразу же лететь в Ленинград и были чрезвычайно расстроены, когда их уведомили, что им всё-таки придётся остаться на ночь, так как самолёт не мог вылететь туда до следующего полудня.
"Но почему же, почему?" – шумели они возмущённо.
"Потому что в Ленинграде мокрое лётное поле. Там прошёл очень сильный ливень", – ответил чиновник со смущённым выражением в глазах.
Разумеется, он врал, так как мокрое после ливня лётное поле не выглядело таким уж весомым поводом для прекращения регулярных авиарейсов. Всё это звучало весьма подозрительно.
Позже мы выяснили истинную причину отмены: оказалось, что накануне российский пилот пролетел довольно низко над запретной территорией, после чего эстонские власти заявили Москве решительный протест и уведомили, что больше не позволят советским самолётам вылетать из Ревеля в Ленинград, пока обстоятельства этого последнего рейса не будут им самым подробным образом разъяснены советскими властями.
Поскольку им больше ничего не оставалось делать, двое безутешных пассажиров, одним из которых был Билл Селден, присоединились к нам, и мы вместе проследовали в отель "Рим", который был рекомендован как лучший в городе. Когда мы подъехали к нему, я сразу его узнала. Это было то же самое место, где я ненадолго останавливалась, когда уезжала из России в октябре 1922-го года. Я узнала и вестибюль, и лестницу, даже номер показался мне тем же самым. Однако сколько же всего с тех пор произошло, "сколько воды утекло", выражаясь старой русской поговоркой.
Тогда я тоже делала остановку в Ревеле, чтобы навестить могилу своей матери. К тому моменту она была мертва полтора года. Теперь, двенадцать лет спустя, я снова прибыла сюда с той же целью. Но найду ли я её могилу, с тревогой думала я. Ведь я не могла точно вспомнить, где она находилась, и никто не был способен мне подсказать, если бы только я не нашла Хвольсонов или Игнатьева, которые ухаживали за моей матерью, когда она умирала, а затем её похоронили. Я решила, что лучше всего попытаться что-то выяснить в Русском православном кафедральном соборе. Была суббота, и, несомненно, в это время должны были служить вечерню. Нацепив шляпку и пальто, я поспешила по узким старомодным улочкам к храму. Как я и ожидала, вечерня уже началась, и, постояв немного и послушав знакомые песнопения и молитвы, я подошла к прилавку, где продавались свечи и маленькие иконки, и спросила человека, стоявшего за ним, не мог ли он дать мне какую-либо информацию об одной могиле на кладбище.
