Это, конечно, была неправда; в то, что карточки у секретаря, сами те, кто говорил, не верили всерьез, но возможность такого рода мер была вполне реальной, и крестьяне, сознавая это, старались запастись всем необходимым на год вперед. У кого хватало средств, тот вместо одной свиньи откармливал двух, и хозяйки не бегали этим летом на рынок, чтобы продать нагулявших вес гусей, приберегали их. Ведь гусь — это мясо и жир, а деньги — всего лишь деньги, то есть просто бумажки.

Секретарь управы свободными вечерами часто заходил к агроному, но говорили приятели мало, поскольку оба придерживались одинакового мнения о войне и политике. Прослушав последние известия, мужчины обменивались скупыми репликами:

— Стало быть, не миновать…

— К тому идет…

— С ума, что ли, они все посходили!

— Похоже на то.

— Расхлебывать-то нам…

— А то кому же еще?

За глубокой подавленностью, страхом перед будущим в глубине души у многих людей таилась надежда, что теперешние правители в последний момент опомнятся, и стране, несмотря ни на что, удастся избежать катастрофы… пока, наконец, в один прекрасный апрельский день…

Свершилось!

Свершилась трагедия, которой одни ждали в безрассудной надежде на возможность легкой наживы, но большинство боялось, как самого страшного зла.

Агроном сидел в конторе и думал, что не мешало бы наведаться в верхнюю усадьбу — посмотреть озимые.

Он протянул уже руку, чтобы снять с вешалки шляпу, как вдруг коротко звякнул телефон.

— Слушаю…

— Слыхал новости? — Голос секретаря звучал глухо, как из-под земли.

— Какие новости?

— Значит, не слыхал… Только что сообщили по радио. Война!..

Агроном машинально сжимал в руке трубку, на душе у него стало так, как перед атакой у Добердо, когда, казалось, плоть человеческая под грязной шинелью давно распалась бы прахом, не удерживай ее живая мысль. И еще казалось, будто не сам он, а кто-то чужой говорит его голосом.

— Ничего не знал, спасибо, что позвонил… попозже зайду к тебе…

Агроном положил трубку и долго стоял, уставившись на аппарат. Потом вернулся к письменному столу и сел.

«Господи, что же это будет с нами!»

Время близилось к полудню, когда до его сознания дошло, что Ферко уже давно стоит у конторы, дожидаясь его.

«Что ж, надо ехать! — агроном поднялся. — До обеда обернемся. Надо проверить, как там посевы».

Повозка прогрохотала по селу; ощущение, будто вместо него действует другой человек, не проходило, и ему, этому другому человеку, кажутся неузнаваемо изменившимися и чужими знакомые дома и люди.

У поворота к акациевой роще ветер усилился, он точно подталкивал вперед повозку и гнал впереди лошадей облако пыли.

Тут повозка вдруг остановилась так резко, что агронома едва не выбросило с сидения.

— Ты что, рехнулся?

— Да вы только гляньте! — И Ферко кнутом ткнул в сторону холма, где начиналась верхняя усадьба. Ветер взметал к небу густые клубы дыма, и среди деревьев тут и там вспыхивали красные языки пламени.

— Боже правый! Гони во всю мочь, Ферко!..

У средней усадьбы на дороге стоял какой-то человек и лихорадочно махал им руками.

— Верхняя усадьба горит!

Ферко придержал лошадей, а агроном стряхнул охватившую его прежде апатию и снова стал прежним рассудительным человеком. Пришла беда, надо было действовать!

— Позвоните в нижнюю усадьбу: все люди, упряжки пусть выезжают немедленно, пусть соберут все бочки и пожарные насосы! Всем до единого быть в верхней усадьбе! Потом позвоните в контору, чтобы известили о пожаре секретаря сельской управы. Да поживее!

Человек кинулся выполнять поручение, а повозка помчалась дальше.

— Загон горит, если хорошо вижу, — сказал агроном.

— Беда, что поднялся этот шалый ветер, — Ферко полуобернулся боком, чтобы агроном мог расслышать его сквозь грохот повозки, — ведь позади-то загона — стога сена, соломы…

К трем часам пополудни народ убедился, что огонь не сбить. К тому времени на месте происшествия орудовала вся деревенская пожарная охрана во главе с секретарем сельской управы. Но ветер стал ураганным, он снова и снова раздувал уже залитые головешки, а горячую золу подхватывал высоко в воздух и разбрасывал зарядами.

Сначала загорелся один стог, за ним другой, третий. К горящим стогам невозможно было даже приблизиться, не то что тушить их.

По счастью, людскому жилью огонь не грозил, поскольку дома стояли с наветренной стороны, но агроном велел и дома на всякий случай полить водой.

Кошара, крытый загон для волов и амбары с кормами сгорели дотла.

Пожар — от случайной искры, вылетевшей из трубы, — занялся от крыши загона, и через несколько минут огонь полыхал уже вовсю. Волов в это время в стойлах не было, но несколько штук охромевших овец и десятка полтора ягнят, оставленных на день в хлеву, спасти не удалось: рядом со службами было несколько человек, но пока те спохватились да сообразили, что делать, было уже поздно.

— Когда загорелось, пастух пытался было спасти овец, — рассказывал старый Варга, — да сам насилу выбрался оттуда… одна рука у него в ожогах…

— Ну, как думаешь, — спросил агроном секретаря управы, когда они остались одни, — может, кому и выгоден был этот пожар?

Секретарь, правда, не слишком убежденно возразил, что, во-первых, старший пастух давно работает в хозяйстве, а кроме того, ведь у людей и совесть есть…

— Как знать, — проворчал агроном. — Надеюсь, те беды, что придут вместе с войной, кое-чему научат людей… Но думаю, что это будет очень жестокий урок…

— Может… все может быть… — пожал плечами секретарь. Агроном отдал последние распоряжения: кому из работников оставаться в усадьбе, чтобы тушить пожар и следить, как бы огонь не перебросился на дома.

— Дядя Варга, чабана я видел тут неподалеку от дороги. Велите ему зарезать двух овец, чтобы накормить людей. Лишние могут расходиться по домам, а женщины пусть дадут людям хлеба, но приглядите, чтобы потом им вернули долг.

— Слушаюсь.

— Повозки и лошади пусть остаются, пока не отпадет в них надобность. И если что потребуется, ищите меня в конторе или дома…

О чем они с секретарем управы разговаривали по дороге домой, агроном не мог бы припомнить. Он смотрел на дружные всходы, на отары тучных овец, пасущихся близ дороги, на стаи сизоворонок, обсевших телефонные провода, смотрел на дальние леса и деревушки, укрытые среди холмов, и чувствовал при этом резкий запах карболки, спертый воздух пристанционных залов ожидания, клозетную вонь, всепроникающий запах гари — и от омерзения к горлу подкатывала тошнота.

«Неужели я заделался трусом?» — спросил он себя, но понял, что это не трусость, а совсем иное чувство. Может быть, брезгливость и отвращение? Он вспомнил, как в прошлую войну его буквально выворачивало наизнанку перед каждым боем. И дело не в том, что он не был героем, — сильнее страха в нем было чувство стыда перед подчиненными ему солдатами, которые могли бы заметить, что он боится. Но это неприятное состояние в прошлую войну всегда исчезало, когда сражение уже начиналось. У конторы агроном сошел с повозки и протянул руку секретарю.

— Спасибо тебе, Карой, за помощь. Ферко свезет тебя домой. А у меня еще дела в конторе…

Повозка затарахтела дальше.

Старый устойчивый запах конторских бумаг сейчас показался вошедшему резче обычного, и вереница навязчивых мыслей тоже представилась агроному более глубокой и яркой. Он долго сидел, погруженный в думы, затем провел рукой по лицу.

«А имеет ли смысл задумываться над такими вещами?»

Громко зазвонил телефон: агронома ждала жена.

— Когда же ты придешь домой? Обед перепрел-пережарился… Ферко давно уже распряг лошадей…

— Сейчас иду, дорогая.

После обеда он прилег, но так и не смог уснуть. Просто лежал с открытыми глазами, словно ждал чего-то… Жена входила в комнату, выходила, но не заговаривала и ни о чем не расспрашивала. Детей она тоже спровадила подальше от отца.