— Кто его знает… Сколько стоит такой шрапнельный снаряд? — обратился он к одному из офицеров.

— Что-то семьдесят-восемьдесят пенгё… — Но теперь снаряд усовершенствовали, а пенгё все обесценивается, так что… А впрочем, в министерстве уж наверняка подсчитали…

— И сколько снарядов расстреляют сегодня?

— Сто пятьдесят-двести. Зависит от попаданий… До сих пор стреляли довольно метко. Смотрите, смотрите, сейчас последует новый залп.

Несколько мгновений спустя позади наблюдавших вновь загремели пушки, словно по земле прокатилось отдаленное эхо землетрясения, над головами зрителей с воем пронеслись снаряды, над полем снова вспорхнули облачка взрывов, а затем донесся гул.

Разрывы очень точно накрыли всю намеченную территорию. Последовал очередной сеанс телефонных переговоров, а через четверть часа — обстрел третьего участка, в непосредственной близости от крутой прибрежной скалы.

— Это снаряды новейшей конструкции, очень большой взрывчатой силы, — заметил один из артиллеристов. — Ими можно расколошматить даже железобетонные укрепления.

Прошло еще четверть часа, но Янчи сросся с биноклем, он все думал, каково-то сейчас в пещере бедным филинам! Наверное, птицам очень страшно, ведь вся земля вокруг непрестанно содрогается, а филины улавливают звуки гораздо тоньше, чем люди.

Поэтому Янчи не сводил глаз с темного жерла пещеры, где в одну из темных ночей ему довелось пережить столько трудных минут, с того самого выступа пещеры, где один из взрослых филинов с силой ударил его крылом; юноша по-прежнему смотрел только на пещеру, когда снова заговорили пушки.

Быть может, филины покинут пещеру? Спасутся от гибели? Правда, никто еще не видел, чтобы большие филины среди бела дня вылетали из пещеры, хотя иногда можно было подсмотреть, как на заре, перед восходом солнца, то один, то другой ночной хищник спешит с охоты домой, а в бинокль удавалось даже увидеть, как старый филин или какой-нибудь из птенцов перед началом дня вперевалку выбирается посидеть на выступе.

Новый залп, снаряды легли ближе к реке, грохот поднялся еще более страшный, теперь разрывы все больше приближались к реке.

Янчи пристально следил за пещерой, но возле нее не улавливалось никакого движения… И вдруг сердце его больно екнуло. Последний снаряд угодил прямо в устье пещеры, и взрывная волна, взметнув огромную тучу камней и пыли, за многие века накопившиеся в пещере, обрушила их в реку. В этом облаке мелькнули изуродованные, растерзанные тела филинов… Пушки смолкли.

— Последний выстрел, пожалуй, можно квалифицировать как недолет, — высказал свое мнение один из офицеров, — но в общем и целом учения прошли блестяще, и пристрелка очень точная. Результаты зафиксированы на карте, подробный анализ мы проведем по возвращении с учений.

Телефонист повторил донесение, дождался ответа, а затем передал порученное указание:

— Приказано дать отбой, учения окончены…

По дороге домой спутники примолкли, даже встряхивание на ухабах, казалось, не трогало их.

— За этот последний выстрел под суд бы отдать кого следует, — первым не выдержал полковник. — Еще метров триста недолета, и снаряд угодил бы прямо в деревню.

— И я бы тоже отдал под суд, — отозвался аптекарь. — Снаряд попал прямо в пещеру, к филинам, и, если птицы сидели дома, им конец. На всю округу это была последняя пара… я уж теперь жалею, что прошлым летом мы забрали у них птенцов. Верно, Янчи?

— Верно, господин аптекарь… — обернулся к заднему сидению явно погрустневший Янчи.

— Что стряслось, парень?

— Взрослых филинов накрыло в пещере, обоих! Я видел в бинокль: после взрыва птицы упали в воду… и птенцам тоже наверняка крышка. Тех я не разглядел… должно быть, малы еще были. Но как-то на днях я заметил, что взрослый филин носит в пещеру добычу…

— Черт бы побрал этого олуха! — рассвирепел полковник.

Полковник хотел добавить еще что-то, но лишь махнул рукой, — машину так тряхнуло, что приятелей чуть не вывалило на обочину.

— Йошка, что-то эта дорога еще хуже, чем та, по которой поднимались…

— Сейчас колдобины кончатся, господин полковник.

Прошла неделя-другая; просохли и зазеленели дороги; безжизненные поляны, где раньше копились лужицы талого снега, и осыпи берегов затянуло ровным зеленым ковром, а скромные цветики пробились даже там, где зимой, казалось, и былинке не вырасти.

На подсохших обочинах дорог маленькие ящерки выслеживали букашек. В кустах среди не расправившейся еще листвы стайка сорокопутов подкарауливала разомлевших от солнца бабочек, по лесу отовсюду неслись звонкие трели зябликов, а в строевом лесу неумолчно и самозабвенно ворковал серо-голубой витютень.

Ветки деревьев уже подернулись светлой зеленью, но тени лес давал мало: сквозь еще мелкие листочки свобод но проникали лучи солнца. Прошлогодние палые листья, проглянувшие из-под снега, быстро просохли и завернулись трубочкой, будто тонкая кожица сала на раскаленных углях. Шалый ветер метался вверх-вниз по горным склонам, щедро разнося тысячи ароматов греющегося леса, и, наконец, угомонился, прилег в долине, где ручей по весне вытанцовывал свой ритуальный танец, стремясь к широкой реке, спокойное течение которой мягко лизало корни прибрежных ив.

У отвесной скалы было тихо, так как черные стрижи еще не вернулись с юга, а остальные птицы уже замолкли, высиживая своих птенцов, только пустельга иногда скрипнет что-то, попятное только ей самой, да неумолчно болтали галки, оглушая округу своими гортанными выкриками, но на этот народец никто не обращал внимания, хотя галки — две пары — в новом году впервые гнездились у скалы.

Однако близкие разрывы снарядов всполошили весь птичий мир, потому что скала каждый раз слегка содрогалась. Даже самки, насиживающие птенцов, испуганно взмыли в воздух: слишком уж устрашающе и непонятно грохотал этот гром среди ясного, спокойного дня, но еще страшнее был взрыв пещеры, низвергнувший в реку тучу пыли и камней.

Камни, кости, тела мертвых филинов рухнули в воду, тысячелетняя пыль невесомым облаком поплыла над рекой и через считанные минуты, будто вовсе и не было катастрофы, растаяла в воздухе. И тишина — царица долины — вскоре тоже оправилась от потрясения. Уняла волну испуганно дрожащего воздуха, ласково обняла огромный скалистый утес и даже сумела снова пробраться в пещеру, где уже никто и ничто не напоминало о филинах: внутри пещеры остались только выщербленные осколками стены да безмолвный мрак, который лишь на мгновение удалось разорвать пламени взрыва.

Вскоре угомонились и птицы, и снова расселись по гнездам: будь там хоть гром, хоть полыхание молний, а высиживание птенцов — наипервейшее и самое важное дело на свете.

И только два старых филина и двое птенцов, мерно покачиваясь на воде, плыли вниз но течению. В их глазах, в их удивительно зорких глазах потух свет, они не успели услышать даже грохота, оборвавшего их существование. А теперь ими своенравно играет течение.

Большинство обитателей расщелин и пещер в скале совсем не жалели о гибели соседей, даже больше того, они почувствовали своего рода облегчение, хотя и необоснованное: ведь филины никогда не охотились возле своего гнезда. Но само их появление в вечерние сумерки или на рассвете всегда наводило страх на округу.

И воронья колония на огромных тополях у отмели тоже испытывает облегчение, избавившись от своих постоянных врагов. Теперь воронью будет спокойно в ночную пору, и только днем этот крикливый народец по временам станет поднимать невообразимый галдеж; это появился грозный сокол, который взял в привычку подкармливать своих птенцов мясом ворон. Но властитель воздуха — сокол — никогда не таился и не ждал темноты. Он налетал на воронье становище, не замедляя, но и не убыстряя маха стремительных крыльев, иной раз ему совсем и не требовалась добыча, просто путь его в воздухе пролегал над вороньим гнездовьем. Но вороны намерений сокола знать не могли, и поэтому, приметив его, они каждый раз всей колонией заранее сокрушались об очередной жертве, проклинали сокола и возмущенно метались в воздухе, еще и тогда, когда сокол уже был далеко.