Суслики и хомяки в эту студеную пору спят сладким сном в своих подземных квартирах с приятным сознанием того, что в соседнем зале находится их собственная кладовая; белки отсиживаются в хорошо утепленных дуплах, они ждут часа, когда уляжется непогода и можно будет подкормиться шишками. В такую погоду по лесу рыскает, пожалуй, лишь какая-нибудь озлобившаяся от голода лиса, в надежде застичь оглушенного буйным ветром зайца на месте его отсидки.

Дремлют запорошенные снегом дальние усадьбы, скотина целыми днями стоит в хлевах, пережевывая жвачку, овцы трогаются с места только к корыту у водопоя, но и то лишь тогда, когда их очень уж донимает жажда. Вот ведь как хорошо живется коровам, те пьют у себя в коровнике, а они, бедные овцы, должны ранить копытца о жесткий снег.

— Бее… бе-е… бе-едные мы…

Пастушечья собака из породы пули и теперь старается сбить овец в отару, и бойкое тявканье ее не умолкает, пока пастух не останавливает собаку.

— Не задирайся, не то пинка у меня схлопочешь! — и пули отходит в сторонку, потому что хорошо знает, что значит «пинка схлопочешь».

Стоит предрождественская пора, полевые работы закончены, и люди, особенно вечерами, все больше сидят по домам, мирно потягивают трубки да подремывают возле печек.

Дома для батраков, что стоят на усадьбе, построены очень давно, еще при крепостном праве, и некогда — в сравнении с другими лачугами бедняков — казались чуть ли не дворцами.

Центральную часть дома занимает кухня с огромнейшим очагом и широкой печью, а справа и слева от кухни расположены жилые помещения — точнее, по одной довольно просторной комнате. Одной общей кухней пользуются две семьи, и либо они живут в мире, либо ссорятся… а в конце концов привыкают друг к другу и сживаются.

Особенно в такую вот зимнюю пору или когда обрушиваются тревоги, люди стараются держаться сообща, собираются вокруг одного очага — перемолоть новости и убить время.

Ребятишки давно в постели, и четыре-пять семейств сходятся на огонек, потому что зимний день короток, а ночь долга.

Сидят, большей частью помалкивая, лишь изредка кто-либо обронит слово, и тогда встрепенется в доме чья-то надежда или боль.

— Спи, Мацко, будь мол воля, и я бы тоже сейчас завалился на боковую! — буркнул Ферко и, приладив корзину за спину, вышел во внешний двор.

К тому времени сумерки уже совсем отступили.

Село зажило своей обычной жизнью, наполнилось разноголосицей звуков; на жестяной кровле церкви сверкнуло солнце, на улице дробно позвякивали колокольца запряженных в сани лошадей, а из печных труб поднимался столбом и растворялся в морозном мареве дым.

Вот сани подкатили к крыльцу агрономова дома.

Стоял крепкий мороз, но зато санный путь был хорош, колея тверда и накатана.

Лошади нервно плясали на месте, пока агроном и аптекарь устраивались в санях, но затем легко тронулись в гору, точно хотели согреться.

Солнце поднялось еще выше, и все окрестности вдруг засияли; это было холодное, слепящее и все же прекрасное сияние. Деревья вдоль дороги стояли неподвижно, окаменело, и дальние леса стыли в синей дымке. Звон колокольчиков весело бежал впереди упряжки, плясал по обочинам и раздавался далеко в холодном, снежном поле.

Без остановки доехали до верхней усадьбы, где компанию уже поджидал старый Варга.

— Я тут прикинул, лучше всего охота у овчарни. Перед овчарней много навоза сложено, а на деревьях вокруг ворон этих — миллионы.

— Нам только серых бы чуть проредить.

— А я собирался просить вас, господин агроном, подстрелить для меня штуки четыре-пять черных, уж очень суп я из них люблю.

— Хорошо, будут вам и черные, дядя Варга!

Овечий хлев стоял на задах усадьбы. За осень перед ним скопилась огромная навозная куча, а на старых тополях вокруг овчарни расположилось хоть и не миллион, но во всяком случае много сотен ворон. В хлеву овцы жевали сено, а у загородок и окон порхали всполошенные воробьи.

Ферко притащил клетку с филином, воткнул на самый верх навозной кучи крестовину и выпустил Ху.

При виде ночного хищника вороны прямо-таки обезумели.

— Вот он, извечный наш враг! Бейте его!

— Кар-р… ка-ар-р… р-рвите, тер-рзайте его!

Темный смерч из тысяч разъяренных птиц кружил над филином, который отважно защищался в одиночку, так как ружье пока молчало.

И агроном, и аптекарь не стреляли, настолько захватило их это зрелище: сухой шелест крыльев, карканье, испуганный грай живой, темной тучи.

Им не пришлось даже подыскивать себе укрытия, потому что обезумевшие вороны не видели никого, кроме филина.

— Сначала серых, дядя Лаци!

И встав у ворот овчарни они начали стрелять. Овцы испуганно шарахнулись в угол, а Ферко каждый раз восторженно хлопал себя по коленям, когда одна за другой вороны, перекувыркнувшись, камнем падали наземь, оставляя плыть в воздухе цепочку выбитых перьев.

Но несмотря на испуг и потерю своих товарок вороны не ослабили натиска, Ху едва успевал вертеть головой и щелкать клювом из стороны в сторону, и все же он схлопотал несколько ударов крыльями, после чего слетел с крестовины и занял оборону внизу, прямо на навозной куче.

— Трах… тах-тах!.. — гремели ружья.

— Кар-р… кар-р… Не р-робей! Бей его! Бей!

Свистели, сшибаясь, крылья, сухие хлопки выстрелов рвали воронью тучу, много ворон — среди них были и черные, на суп дяде Варге — попадало на снег, но атака на филина длилась еще довольно долго, прежде чем вороны смекнули, что опасность, как видно, совсем не в филине… и расселись обратно по тополям.

Ферко с двумя подпасками собрали настрелянных птиц — их было штук тридцать — и быстро скрылись в овчарню. Затем филин опять взлетел на свою крестовину, что вызвало новую атаку ворон и, разумеется, новую ружейную атаку со стороны охотников.

— А вот и белая птица летит! — сказал один из подпасков.

— Кто?

— Да белая птица… Каждый день она куропаток шугает, ей-богу, своими глазами видел… Вон, сейчас налетит!

— Осторожно, дядя Лаци, не спугните — это болотный лунь!

Болотный лунь и не думал нападать на Ху, а просто с любопытством разглядывал филина, но аптекарь с первого выстрела уложил его.

— Ну что ж, поделом ему, больше не станет «шугать» куропаток. Подбери его, Янчи!

Подпасок стрелой выскочил из овчарни и возвратился с добычей.

— Красивая птица лунь. Может, сделаем чучело? — предложил Ферко.

Вороны теперь попритихли, словно гибель болотного луня образумила их и вернула им врожденную осторожность.

— Что, пожалуй, вороны уж больше не вернутся? — обратился агроном и дяде.

— Да, теперь они напугались и разлетелись по округе.

— Подождем еще с полчаса, дядя Лаци?

— Нет смысла. И так хорошо позабавились…

— Рад, что вам понравилось. Да и старый Варга теперь на всю неделю мясным супом обеспечен. Забери филина, Ферко, в клетку, а как будешь готов, можно ехать.

Время близилось и полудню, и по сравнению с утром потеплело, но все же было много ниже нуля.

— Пойдемте потихоньку, дядя Лаци. Ферко нас догонит.

— Слушаюсь, — поднял шляпу Варга, — доброго вам здоровья!

Агроном и аптекарь миновали усадьбу и не спеша побрели по свежепроторенной санной дороге.

— Смотри, какая крупная птица, — аптекарь указал чуть в сторону, где какая-то птица, часто взмахивала крыльями, точно повисла в воздухе над одной точкой.

— Зимняк. Красивая птица. Сейчас он охотится на мышей… И хотя иной раз ему удается поймать и куропатку, что послабже, но зимняков я никогда не трогаю. Старик Варга рассказывал, будто сам видел, как однажды зимняк схватил у стога молодую курицу. Я ему верю, старик, конечно, не врет, но зимняка я все равно не трогаю, потому что вред от него несравнимо меньше той пользы, которую он приносит. Если зима не слишком холодная, он промышляет только мышами. Одного я, помнится, как-то подстрелил, чтобы сделать чучело, да и то жалел после. Препаратор, когда вскрыл желудок, нашел там остатки одних только мышей… Один лишь человек способен убивать даже тех тварей, что приносят добро…