— Ешь!

Самка не переменила положения, всем своим видом подчеркивая, что, когда она занята важным делом — высиживает птенцов, — волнения по поводу рыбины ей кажутся неуместными.

Ху подождал немного, а потом отрыгнул перед самкой половину заглоченной им и размягченной в желудке рыбы, что было поистине самоотверженным поступком.

И самка оценила жертву! Она аккуратно подобрала размягченную рыбу, еще раз перевернула яйца и, успокоенная, уселась на кладку, как бы великодушно отпуская филина Ху порыскать и порезвиться в округе…

Филину это было приятно, но он не улетел тотчас же на поиски новых приключений, а уселся на выступе, всматриваясь в темноту, которая говорила ему много больше, чем любому другому существу на свете. Он раздумывал, куда сейчас отправиться. Ему хотелось обязательно пролететь через село, потому что Ху интересовало обитающее там грозное существо — человек, который в эту темную, самую приятную пору суток слепнет, и потому филинам можно без опаски подглядывать за ним.

(Ху так остро почувствовал во сне присутствие человека, что почти проснулся, но затем его снова одолел сон.)

И вот филин Ху (все это в грезах) оттолкнулся от выступа и сразу направил полет через реку к селу.

Стоял поздний вечер.

Ху не стал выписывать разведывательных кругов, да и не искал ничего определенного, а крылья несли его прямо к околице села, точно в этот сумеречный час иначе и нельзя было лететь. Похоже, филин знал, что во дворе крайнего дома стоит старая груша, с которой видна жизнь человека, что очень интересно, хотя и непонятно.

Вот и старая груша; филин опустился на нее бесшумно и плавно, точно сам был сотворен из тумана и мрака; мягкие перья его захватывали воздух столь осторожно, что полет его был тише комариного. Еще бы, ведь комар, когда летит, точно пиликает на скрипке; он как бы предупреждает свою жертву: спасайся, если можешь, тогда как бархатистые перья филина глушат малейший звук, и раньше, чем тонкий слух жертвы уловит движение воздуха, филин уже тут как тут. Филин Ху был прирожденным ночным охотником, а во тьме самый верный помощник — слух, ночью следует охотиться иначе, нежели днем. Перья сокола с пронзительным свистом рассекают воздух; скопа, охотясь за рыбой, хлопает по воде так, что кажется, будто выстрелили у тебя над ухом, крылья сарыча с шелестом забирают встречный воздух, но когда жертва слышит этот шорох, у нее уже не остается времени для спасения.

А полет филина бесшумен, как сама ночь, перья его мягки, как тишина, и о том, что филин охотится, узнают, лишь когда охота уже окончена и жертва бьется в когтях.

Итак, Ху опустился на грушу, потом перепорхнул на поленницу под окном, откуда был виден не только свет в окне, но и сама комната, показавшаяся ему странно знакомой, потому что в мозгу филина вновь причудливо переплелись сон и явь, потому что комнату эту он действительно уже однажды видел.

В комнате было двое людей. Один сидел у стола и ел, другой прислуживал ему: поставил на стол мясо, хлеб и бутылку вина. У Ху было чувство, будто он уже когда-то видел все это, но и тогда не понял, что происходит в доме, просто подумал, что человек ест. Причем, ест при помощи ног, потому что в понимании филина Ху пальцы человека были чем-то вроде ног. На мгновение филин проснулся, и ему вдруг представилось, будто и сам он вместе с сестрами заперт сейчас в этой комнате, — но нет: вокруг него царил мрак и спасительная тишина, перья его перебирал вольный ветер, и Ху успокоился. Сон продолжался.

Вот Ху отвернул голову от окна, снялся с поленницы и мягко прочертил крылом сумрак.

Полет его сначала не имел цели. Возвращаться в пещеру не хотелось, охотиться тоже не было необходимости, так как и филин, и самка его еще не успели проголодаться. Филин Ху кругами взмывал все выше и выше, и теперь его отовсюду окружала одна лишь вольная, бескрайняя и таинственная ночь.

Свет, отбрасываемый узкой полоской луны, был для Ху слишком даже ярок, поэтому он уверенно направил полет к горе, где молча вздымался темный лес, а между скал то бесшумно, то с легким журчанием пробивался к долине ручей.

Ху любил отдыхать на больших и высоких, точно колонны, камнях, потому что здесь он составлял единое целое со всем окружающим его миром и отчетливо сознавал, что в эти минуты он — царь и повелитель ночи, он один все видит во мраке.

Ху любил скалы, здесь можно было не спеша отдохнуть, подождать, пока уляжется пища, а все неудобоваримое — шерсть, перья, кости — безо всяких усилий он отрыгивал в виде маленьких шариков-погадок. Вытолкнутый шарик вызывал приятное чувство облегчения, и сразу появлялись мысли о новой охоте. Но филин не торопился. Ночь еще долга. Вороны вплоть до рассвета не тронутся с насиженных мест, в старицах полно рыбы, да и возле села всегда найдется чем поживиться…

Филину нравилось просто сидеть, ничего не делая.

В этот момент сна где-то вдалеке залаяла собака, и Ху вспомнились Мацко, хижина, Ферко и совместные их охоты. Он почувствовал петлю на ноге и крестовину, на которой сидел, и завывание ветра, совсем уже необычного для той теплой, весенней ночи, что грезилась ему. Реальная же ночь становилась все холоднее и холоднее. Что-то упало во дворе, загремело, послышался чей-то вскрик, а ветер с такою силой сотрясал камышовые стены и всю хижину, что Ху совсем проснулся.

Стоял обжигающе-холодный зимний день, и холод вернул Ху к реальной действительности. Глаза его сверкнули, он забыл, что мгновением раньше, во сне, собирался нести в пещеру добычу, потому что там его дожидалась строгая самка, у которой скоро должны были вылупиться птенцы.

Пришел Ферко с охапкой камышовых вязанок, обложил ими в еще один слой хижину, понадежнее закрепил их. Ху снова остался наедине с собой, но больше не смог заснуть и уйти в свои грезы, поскольку близились сумерки, время, когда филины бодрствуют: пора охоты.

Охота — для вольных птиц! — подумал Ху и снова закрыл глаза, но понапрасну, он все равно оставался в хижине: большая река и пещера отступили куда-то далеко, и никак не узнаешь заранее, когда они снова придут в его жизнь.

За стеной метался ветер, сумерки все сгущались. Дорожку к хижине опять завалило снегом, а так как Ферко не удосужился ее размести, пес Мацко тоже раздумал гулять и не наведывался к филину.

Весь двор и, казалось, весь мир обезлюдели.

В селе, правда, изредка можно было увидеть одинокого прохожего, но каждый раз человек торопился юркнуть под защиту домов, и снова одни только лампы в окнах да подвижные силуэты за стеклами говорили о жизни.

Лишь ветер мел снег по улицам, по задворкам садов и на отдаленных проселочных дорогах.

Относительное затишье стояло в лесу. Кроны высоких деревьев, правда, гудели от ветра, и над макушками елей ветер играл на органе, но по низу, в чаще, непогоды почти не чувствовалось: густые кусты и щетина ельника хранили тепло.

Пугливые косули тоже забились в ельник, они не любили ветра, он лишал их слуха, здесь, в лесу, в такую погоду им было спокойно. Забились в свои норы зайцы, им тепло в норе, и ветер напрасно надеется потрепать их пушистые шубки.

А куда же в пургу подевались птицы?

Фазаны нашли убежище под кустами, в густом переплетении корневищ, куропатки укрылись в бурьяне вдоль опушки леса, вороны расселись по старым тополям во дворе усадьбы, синички жались друг к другу в темных дуплах, не разбирая, свое это дупло или чужое, а воробьи — те забились поглубже в скирду соломы, и никакого им дела не было до бурных наскоков и возмущения ветра.

Следует признать, что воробьи оказались умнее других пернатых, в теплой скирде уютно и не надо было, подобно воронам, цепляться за ветки, они не дрожали от страха, как синицы, которых набивалось по пять, по шесть пичуг в каждое тесное заброшенное дупло, в которое к тому же еще задувает ветер. К воробьям злюке-ветру было не подступиться. Соломенная скирда стояла надежно, как гора, в ней таились сотни укромных местечек и было тепло, словно золотистая хрупкая солома сумела удержать в себе память о летнем зное.