И тогда уже принимаются чесаться дети агронома или ребятишки Ферко… но это ведь все полбеды. И так, Ферко для начала обливает конуру Мацко почти кипящим раствором щёлока, затем, когда конура обсохла, не скупясь, посыпает все углы и щели порошком от насекомых, бросает на пол старую овечью шкуру — подстилку для пса, — а затем утепляет конуру, обкладывая ее со всех сторон связками камыша: зимуй, Мацко, как в заправском доме.
Пес все это время не отходит от конюха, склонив голову набок, он следит за каждым действием Ферко.
— Такой мы тебе дворец отгрохаем, не хуже, чем у епископа!
Хвост Мацко метет землю — верный признак собачьей признательности и любви, поскольку псу хорошо известно, уж если Ферко за что берется, то делает это с умом, хотя, может, собаке и не сразу понятно, что к чему; знает Мацко и другую черту за своим хозяином: уж если тот что взялся делать, сработано все будет на совесть.
— Не желаете ли опробовать? — Ферко делает приглашающий жест в сторону конуры, но пес не двигается с места, давая понять, что в тепло забиваться пока еще рановато. — Ну, как знаешь, была бы честь предложена. Пойдем-ка тогда, проведаем Ху.
Мацко еще того чаще бьет хвостом, потому что слово «Ху» ему хорошо знакомо: так зовут филина.
— Ну, пошли что ли?
Ферко не забывает прихватить с собой метлу и ведро воды. Собака неторопливо трусит впереди хозяина.
— Поживей, Мацко, экий ты увалень, вот наступлю тебе на пятки!
Для Мацко всякая шутка хозяина по душе, в ответ он бредет еще медленнее, Ферко же лишь ворчит себе под нос, потому что знает: стоит ему лишний раз заговорить с Мацко, и пес остановится вовсе, чтобы послушать хозяина.
Так, не спеша, добираются они до хижины Ху; филин сыт, и сейчас ему самое время спать, если бы его не тревожили. Но спать ему не дают.
На Ферко иной раз будто накатывает: везде бы ему наводить чистоту и порядок; и в такие минуты Ху очень зол на конюха. Он взъерошивает перья, сердито шипит и щелкает клювом, а при виде Мацко, гнев его разгорается еще сильнее.
— Зачем ты водишь ко мне этого человека? — щелкает клюв. — Мог бы уж знать, что в это время я всегда сплю.
— Он принес тебе воды, попить… и заберет все, чего ты не ешь, иначе объедки протухнут, — укоризненно виляет хвостом Мацко.
— Ведь я говорил тебе, пес, что тухлятина мне не мешает, — мечут молнии глаза филина; он слетел на землю и забился в самый дальний угол хижины, а Ферко спокойно наполнил его корытце свежей водой и подмел пол.
— Ну, вот и все беспокойство, — говорит он, — спи себе снова. Да и пора бы уж тебе привыкнуть…
— Человек — очень добрый, — Мацко поскребся лапой, — сейчас я провожу его до дому, а потом снова вернусь к тебе…
— Пошли отсюда, Мацко, — зовет конюх, — ну его к лешему, раз он до сих пор на нас сердится. А ведь мог бы понять, только добро ему делают.
И они выходят.
И вот уже поздняя осень.
Самый воздух едва колышется, но стало заметно прохладнее. Листва с деревьев уже облетела, лишь на тополях еще кое-где трепещет один-другой желтый лист.
Филин Ху сидит с широко раскрытыми глазами и грезит. Съежившись в комок, он вглядывается в ночь. Но окружающий его мрак пуст для филина, ничего не говорит, не приоткрывает заманчивых далей. Все закрыли камышовые стенки, ничего не увидишь, а звуки, и близкие и далекие шорохи, давно знакомы и повторяются из ночи в ночь. Пес Мацко бесцельно слоняется по двору, свинья Чав громко храпит в своем закуте, лошади в конюшне сонно переступают с ноги на ногу, а ближе к рассвету поднимает крик Курри, петух, приветствуя новый день. Вот мимо дома протарахтела запоздалая повозка, и вновь воцаряется полная тишина, лишь ночной сторож иногда ударит в свою колотушку, да четкое ухо филина уловит в выси свист и шелест крыльев: это стаи птиц улетают к югу.
И тогда у филина вырывается щемяще-надрывное уханье: тоска по простору и утраченной свободе сжимает сердце, а крылья ноют от страстного желания взмыть над округой. Чувства филина вновь переносят его на волю, он снова в родной пещере, рядом — родители, внизу змеится лента реки, а на противоположном берегу сквозь туман проступают контуры дальнего леса — бескрайнего, уходящего до самого горизонта.
Иногда Ху вспоминает родителей; они уже давно бы разогнали своих птенцов, но тогда, когда Ху был с ними разлучен, до этого было еще далеко, потому теперь в памяти Ху родители предстают такими, какими он видел их в последний раз, когда каждое появление отца или матери у пещеры означало для малышей тепло и пищу. Но после в пещеру проник человек, который, видимо, иногда тоже умеет летать.
Ху спит и видит сны, но вот что-то нарушило его покой: на сук сливы около хижины уселась маленькая сычиха и, не в силах побороть врожденного любопытства, подглядывает за филином.
Ху открывает свои огромные сверкающие глазищи. В этот момент он страшен. В горящих глазах читается лишь презрение и желание проучить назойливую гостью, но маленькая сычиха знает, что властелин мрака — пленник.
Ху издает резкий крик, от которого мороз подирает по коже, на крик сломя голову мчится Мацко, и при виде собаки сычиха бесшумно срывается с ветки.
— Что, что случилось? — пыхтит Мацко.
— Терпеть не могу, когда подглядывают! — Ху гневно топочет по крестовине. — Сычиха уселась у самой хижины и принялась разглядывать меня. Если бы я мог отсюда выбраться…
— Неужели ты стал бы драться с такой мелкотой?
— Драться? У сычей очень вкусное мясо…
Мацко припал и земле, шерсть у него на загривке встала дыбом.
— Разве вы, филины, пожираете даже родственников?!
— Мясо есть мясо, — отозвался Ху. — И потом… Когда добыча в когтях, это уже не родственник, а всего лишь пища… В пещеру, где мы жили птенцами, старики нередко приносили таких вот родственников. Когда покрупнее, когда помельче… для нас безразлично. Важно, что было мясо и всегда еще теплое. Только мало, потому что у племени сов лишь перьев много, хотя и перья тоже необходимы для пищеварения…
Мацко задумчиво поводил хвостом.
— Наше племя лишь тогда притронется и мясу сородича, если ему грозит голодная смерть.
— Это все человек, он вас испортил… Те, что живут на воле и питаются мясом, конечно, предпочитают не нападать на себе подобных, но стоит только чуть зазеваться, как сам становишься жертвой… Добыча всегда есть добыча… Родители рассказывали, что когда-то и люди поступали так же.
Мацко вздрогнул всем телом, даже пасть его отвисла от изумления.
— Не слышал и не видел тех ужасов, о чем ты рассказываешь, Ху…
— В пыли пещеры валялись и человеческие кости… Родители говорили, — а они слышали о том от своих предков, — что когда-то очень давно люди тоже жили в пещерах и поедали друг друга…
Мацко уставился взглядом в пространство перед собой.
— Ты многое мне сказал, Ху, теперь я должен обдумать твои слова.
— Тогда полезай в свою будку, меняется погода. Разве ты сам не чувствуешь этого?
— Да, погода меняется. Вот уж и племя Торо, родичи Кра, вернулись в наши края. Человек называет этих птиц «воронами»…
— Знакомое племя! Вдоль большой реки тянутся их поселения. У них тоже вкусное мясо…
— Тебе безразлично, Ху, серые они или черные, но здесь гнездятся одни только серые. А черные прилетают всегда в эту пору, и вскоре, как они прилетят, вся округа становится белой. Все вокруг будет засыпано белым. Люди называют это белое «снег».
— Что?
— Снег. Он холодный и белый и надолго уляжется там, куда упадет.
— Ступай в свою конуру, пес, я не знаю, что это.
— Скоро увидишь, Ху. Я ухожу, пришло мое время спать. И в такую погоду лучше всего забиться в будку.
Мацко побрел в глубь двора, а Ху опять погрузился в грёзы, и вскоре вместе с холодным ветром подобрался рассвет.
С рассветом филин заснул по-настоящему, крепко, без сновидений, но и сон не мешал ему слышать, как северный ветер трогал камышовые стены, а что-то совсем незнакомое плавно падало сверху и мягко ложилось на крышу и землю у хижины.