— Говорил я тебе, что сегодня Ху будет обеспечен едой, — улыбнулся агроном, — да и зайчат на будущий год сохранится побольше…
Солнце тем часом поднялось над лесом. Воронье отступило к опушке. Ху снова взлетел на крестовину, ослепленно похлопал глазами, после чего догадался повернуться спиной к солнцу.
— В следующий раз отправимся в другой шалаш, — решил агроном, — иначе птицы запомнят, что тут опасно. Что это?
Воздух размеренно сотрясал какой-то отдаленный гул.
Ферко тоже прислушался и помрачнел.
— Самолеты…
Оба прислушались, переглянулись и снова замерли.
— Помните, господин Иштван?
— Помню, Ферко… но пока что над нами свои самолеты. А что, если бы неприятельские?
Ферко поднялся, стряхнул с колен крошки хлеба и ничего не ответил, только вздрогнул.
— Давай собираться, Ферко.
Охотники выбрались из засады. Филин, увидя их, обиженно нахохлился.
— Я был совсем один, — защелкал он клювом, — и племя Кра пыталось выклевать мне глаза, но какие-то громкие хлопки сбили их…
Ферко принес ящик.
— Иди сюда, Ху, иди сам, ведь ты у нас птица умная.
Филин, однако, еще раз рванулся вверх, пытаясь улететь, но бечевка снова вернула его на землю.
— Ах ты, дурачок! — вздохнул Ферко и осторожно накрыл филина ящиком. Подсунул под птицу донную доску, отцепил от лапки бечевку. — Но ты у нас, Ху, птица полезная. Семь ворон на твоем счету, и, конечно, все они — законная твоя добыча…
После обеда пес Мацко обычно спал. Естественно, что и в другое время дня он тоже старался урвать часок для сна — ведь по ночам он караулил дом. Но если в другие часы Мацко дремал от случая и случаю, то после обеда спал всегда, если только ему не мешали — и просыпался сердитый, с налитыми кровью глазами. Все обитатели двора знали, что в такие моменты Мацко лучше не задевать, потому что пес, не задумываясь, пустит в дело свои клыки.
Однако в тот день никто не тревожил собачьего отдыха. Куры дремали в пыли под навесом конюшни, поросята залегли в хлеву, и даже воробьи в кустах и те притихли после того, как Нерр, ястреб, недавно унес их птенца.
Мацко, конечно, и не шелохнулся во время птичьей трагедии. Проснувшись, он долго еще моргал налитыми кровью глазами, принюхиваясь и приглядываясь к окружающему: все тот же бессмысленный, глупый двор. Одним словом, был тот самый час, когда Мацко готов был ввязаться в любую свару, но поскольку придраться было совершенно не к чему, он поднялся, угрюмо встряхнулся, сбивая пыль со своей слишком жаркой для лета шубы. Затем зевнул, потянулся, и ему вспомнился филин Ху, чью камышовую хижину он утром застал пустой.
Мацко исчезновение филина удивило до крайности, и на кое-то время он в полной растерянности вилял хвостом, но потом повернул обратно во двор, где снова пришлось наводить порядок среди поросят.
Управившись с делом, Мацко долго еще не находил покоя, хотя и не мог бы сказать, что его так расстроило: поросята или же исчезновение Ху. Дело в том, что за последнее время Мацко повадился ежедневно наведываться к филину, который, правда, каждый раз щелкал клювом, подтверждая, что он по-прежнему терпеть не может всю собачью породу, но как бы там ни было, а им удавалось поговорить на том скупом языке, какой только возможен между двумя существами столь различного образа жизни и восприятия мира.
Итак, Мацко недовольно побрел к хижине филина, где застал Ху спокойно дремлющим на крестовине.
— Так ты здесь? — вильнул хвостом пес, после чего Ху широко открыл глаза и снова захлопнул их, давая понять, что в мыслях он — далеко отсюда и что вообще днем филины спят.
— Но ведь тебя тут не было… — не унимался Мацко, на что филин сердито встопорщил перья.
— Полно злиться, — проворчал пес, — знаю, что ты терпеть не можешь собак, но я приходил сюда и не застал тебя в хижине, и это мне непонятно. Почему ты вернулся сюда?
— Мы охотились!
— И тебе не попало? Знаешь… — Мацко потянул носом, потом разглядел на полу хижины серых ворон. — Я только один раз ходил на охоту, меня заманил с собой соседский пес, и тогда, один-единственный раз, правда, но мне крепко досталось от хозяина…
— Почему бы мне досталось?! Будь я на воле, я только бы знал, что охоту. Но на этот раз мы охотились совершенно иначе: птицы меня ненавидят не меньше, чем я тебя, и слетались драться к месту, где я сидел. И тогда, не знаю уж как, — ты меня лучше об этом не спрашивай — человек издали убивал этих тварей из племени Кра. Хлопнет что-то, и ворона падает замертво. Да ты и сам видишь добычу… И филин, склонив голову набок, взглянул на валявшихся в хижине ворон, над которыми вилась большая блестящая муха. Время от времени муха садилась, чтоб отложить личинки в мертвую тушку вороны.
— Вижу, — кивнул Мацко, — вижу, Зум-Зум уже отыскала место для своих детенышей. А после нее добыча испорчена, даже собака ее не тронет… если уж только голод заставит…
— Неважно, — встряхнулся Ху, — на воле я тоже не ел бы дохлятину, но тут ведь нет выбора… и Кра сегодня совсем еще свежие, под вечер я в два счета с ними управлюсь. Неважно, будут ли там детеныши Зум или нет. Хотя муху Зум я тоже терпеть не могу: она так и норовит усесться мне на голову…
Зум промелькнула в воздухе.
— Зу-уу, — описала она дугу, — мы всегда, если можно, выбираем место повыше. И самые вкусные запахи тоже расходятся поверху и ведут нас туда, где лежит мясо. Впрочем, для кого мясо — добыча, а для моих детенышей — колыбель…
Ху спрыгнул с перекладины вниз и принялся за ворон.
— Мои детки! Мои детки! — жужжала муха, оплакивая только что отложенные личинки, и, как заведенная, кружила по хижине. Но Ху, расправляясь с воронами, помогал себе взмахами крыльев, и Зум, поняв, что к нему не подступиться, в отчаянии умчалась из хижины навстречу послеполуденному солнцу.
Мацко по-прежнему сидел возле хижины, благодушно наблюдая, как ел Ху. Но филины, как известно, терпеть не могут соглядатаев.
— Эй ты, — филин блеснул глазами на пса, — разве тебе по нраву, когда посторонний глядит тебе в пасть?
— Если на мою еду не зарятся, то по мне, пускай смотрят.
— У племени Кра вкусное мясо…
— Я сыт, — зевнул Мацко, — меня недавно кормили, а потом мы, собаки, почти отвыкли от сырого мяса. Мы совсем не охотимся, о чем я тебе говорил, и вообще держимся поближе к человеку…
— Позор! — прошипел Ху с набитым зобом.
— А ты сам, Ху, ешь добычу человека, значит, и ты ему принадлежишь.
Ху на миг перестал терзать ворону.
— Глупые твои слова, пес, потому что ты рассуждаешь умом человека… Распахни попробуй проволочную дверцу или сломай камышовую стенку, и ты увидишь, кому я принадлежу…
— Мне кажется, Ху, что если бы я даже мог это сделать, я бы все равно не открыл тебе дверцу, потому что моя задача — сторожить все, что принадлежит человеку. Наш собачий союз с человеком очень древний…
— Ну, тогда и убирайся к хозяину, надоело мне видеть возле хижины твою глупую морду… Клек-клек, терпеть тебя не могу! — филин защелкал клювом и отвернулся от Мацко. Пес понял, что сегодня на общительность филина надежды нет, и побрел во двор, а Ху вновь принялся терзать ворону. Затем после долгих размышлений Ху проковылял к корытцу с водой, где занялся купаньем. Приятная процедура не обошлась без шума и резного хлопанья крыльев, однако шум не привлек к хижине никого: сад обезлюдел, лишь старые деревья передвигали часовую стрелку теней, да непрестанно о чем-то своем шелестели высокие тополя, отделявшие сад от двора.
Как раз в этот день сосед, беря корм для скота, разворошил в стогу слежалые нижние пласты прошлогоднего сена, где ютилась крыса, и та поневоле вынуждена была искать новое убежище. Она незаметно выбежала из-под стога, проскользнула между перекладинами забора и укрылась в саду под листьями хрена.
— Только передохну немного, — сказала она им.
— Отдохни, — согласно кивали они друг другу. — Потому что надолго здесь тебе не жилье. Сюда и человек наведывается, и пес забегает… Ну да заботься сама о своей шкуре, — но вслух листья хрена не проронили ни слова, и крыса отсиживалась в зелени уже добрый час, когда в воздухе вдруг потянуло приятным запахом крови — пожива была где-то совсем рядом.
