– Слушай, может, уже объяснишь, кто такие «рюкзачники»? Что-то типа сумчатых – кенгуру и так далее? И на черта этим кенгуру напрыгивать на нашего Ольшенблюма? Он что – украл у них кенгуренка?

Мики опять ухмыльнулся:

– Ну наконец-то. Я уж думал, ты никогда не спросишь. Мой тебе совет, Бетти: будь скромнее. Утомительно двадцать четыре часа в сутки строить из себя большого босса. Особенно если ты и без того большой босс.

– Я сейчас кое-кому голову откручу, – пообещала я. – Кто такие «рюкзачники»?

Но этот наглец, как видно, твердо решил сполна отомстить мне за дурацкий визит к рыгающему раву Каменецки.

– «Рюкзачники»… – мечтательно повторил он. – Так мы их называли, когда патрулировали границу с Иорданией. Племя зубейдат издавна промышляет контрабандой – еще со времен британского мандата. Сказал «бедуин» – сказал «контрабандист», так уж они устроены. Что, в общем, логично для кочевников и для нашего района вообще. Сама знаешь, как тут англичане с французами границы чертили: толстым карандашом по крупномасштабной карте. Тут черканули, там черканули. «Вери гуд, мсье…» – «Тре бьен, сэр…» А что карандаш тот десяток племен посередке перерубил – на это и сэру, и мсье чихать хотелось. Туземцы – они туземцы и есть, что о них думать. Так и получилось, что одна часть хамулы – по ту сторону границы, а другая – по эту. Как тут не займешься контрабандой? Знаешь, это напоминает раздел Польши, когда наш брат еврей оказался…

– Мики… – с тихим бешенством прервала его я. – Ближе к делу, Мики. Не надо пересказывать мне учебник истории. Спрашиваю в последний раз: кто такие «рюкзачники»?

– Говорю же: контрабандисты. По ту сторону иорданской границы набивают рюкзак оружием: пистолетами, винтовками, гранатами, патронами и прочими железками; прокладывают их, чтоб не слишком гремели, пакетами с травкой или гашишем и ползут сюда, к нам. В каждый такой рюкзак могут поместиться два-три «калаша» или М-16 и тридцать–сорок пистолетов, не считая наркоту. Но наркота именно что не в счет. Главное – железки. Винтовку можно продать за пятьдесят тысяч шекелей, пистолет – за двадцать. Вот и считай, сколько стоит один такой рюкзачок. На круг выходит больше миллиона.

– Но почему именно рюкзак?

– А ты что предлагаешь? Чемоданчик-тролли? – рассмеялся Мики. – Нет, подруга дорогая, бедуину надо пройти так, чтобы следов не осталось. С иорданской стороны у него всё куплено, а вот наши армейские патрули еще обмануть надо. Рюкзак в этом смысле удобней всего. То есть какие-то следы всё равно остаются, как ни заметай, но не для обычного глаза. Другой бедуин их увидит, а, к примеру, мы с тобой – вряд ли. Зив тоже справится – он с бедуинскими следопытами работал, кое-чему научился… Но у меня, честно говоря, есть по поводу «рюкзачников» и другая версия. Думаю, они воображают себя благородными верблюдами. У верблюда – горб, и у бедуина – горб. Верблюд терпит, и бедуин терпит – тяжесть-то нешуточная. Верблюда этот горб питает, и бедуина тоже…

Я помолчала, переваривая услышанное. Мы съехали с автострады к первым светофорам Ришона.

– Понятно, – сказала я. – Но какая тут связь с Ольшенблюмом? Уж он-то на верблюда никак не похож. Скорее, на жабу.

Мики пожал плечами:

– Вот и узнаем. Мы ведь для этого сюда прикатили, правда?

– Правда.

– Ну вот… – он укоризненно покосился на меня. – Тут хоть какой-то смысл есть, в отличие от твоего рава Буа.

– Не рава Буа, а рава Каменецки, – поправила я. – И не моего, а нашей соседки Теилы. Кстати, если уж об этом: кто такой Йоханан Гелт?

– Понятия не имею. Видимо, рав принял тебя за знакомого мужчину с таким именем.

Я возмущенно помотала головой:

– Меня? За мужчину? При чем тут я? Он обращался к тебе. Ты что – Йоханан Гелт?

Теперь уже замотал головой Мики:

– Он смотрел только на тебя. Глаз с тебя не спускал. Даже в лице изменился…

Какое-то время мы перебрасывались этими «на тебя!» – «нет, на тебя!», и, конечно, я победила.

– Ладно, – вздохнул Мики, – пусть будет по-твоему. Но я не знаю никакого Йоханана Гелта. Может, «гелт» и не фамилия вовсе. На идише это значит «деньги». Деньги какого-то Йоханана. Уж не Ольшенблюм ли? Как зовут эту тварь?

– Йонатан.

– Ну вот, похоже. Йоханан… Йонатан… Допустим, рав Буа слегка оговорился, в его возрасте бывает. Теила утверждает, что он провидец? Вот тебе и объяснение: старикан предупредил нас, что деньгам Йоханана, то есть Ольшенблюма, угрожает опасность. И ведь действительно угрожает!

Он победно воззрился на меня – великий толкователь загадочных формул сенильного рава Буа. Что ж, в самом деле трудно было отказать Мики в изобретательности, особенно учитывая отсутствие иных, более правдоподобных вариантов. Я скорчила кислую физиономию.

– Ты сегодня горазд на нестандартные версии. Сначала «верблюдо-бедуины», теперь «деньги Йоханана»…

– Да хватит тебе дуться! – весело проговорил Мики. – Оставь этого рава в покое. Проехали и забыли. Сейчас у нас другое дело. Чует мое сердце, легко не будет. Зубейдат – серьезная банда. Попусту наезжать не станут.

Не знаю, что там чуяло весьма непростое Микино сердце, но одно не подлежало сомнению: сама перспектива наметившихся сложностей чудесно преобразила моего пропащего мужа. Я ведь знала его до мелочей, вплоть до того, что могла с точностью определить настроение по манере вести машину. Сейчас по улицам Ришона плавно и уверенно катил прежний Мики – совсем не похожий на утреннего похмельного алкаша. Заезжая на стоянку, он перебросился шутками со сторожем, а потом подхватил меня под локоток, и даже самый подозрительный скептик не смог бы усомниться в надежной твердости его руки. Волшебство, да и только! Наверно, поэтому в подъезде, когда стали подниматься по лестнице, у меня вдруг мелькнула совсем уже дурацкая мысль: уж не рав ли Каменецки наколдовал эту вожделенную перемену? Мы ведь ездили к нему именно с такой целью… Конечно, я постаралась тут же выбросить из головы эту суеверную чушь.

С подлым жуком Йонатаном Ольшенблюмом мы не виделись больше двух лет – с того момента, как передали его и построенную им лотерейную аферу под управление Зива и ребят из «Заслона». Честно говоря, я с удовольствием и вовсе забыла бы о его существовании. По-хорошему, Ольшенблюма следовало бы уничтожить, растоптать, как мерзкую гадину – такую отвратительную, что после этого уже вовек не отмыть подошвы ботинок. Он почти наверняка продолжал свои садистские игры с подхваченными в барах и одурманенными наркотиком девчонками, ведь подонки остаются подонками, пока их не остановит смерть.

А я, хотя и не знала точно, могла предположить это с высокой степенью вероятности и тем не менее палец о палец не ударила, чтобы закопать мерзавца в песках Ришона по соседству с его покойным кузеном, анархистом Ави Нисангеймером. Получалось, что на мне лежит прямая ответственность за происходящее. Ольшенблюм приносил нам и «Заслону» деньги, которые шли на выкуп земель, защиту поселенцев, борьбу с рамалльским гестапо и прочие благие цели, а потому мы предпочитали закрывать глаза на его отвратные художества. Что, конечно, выглядело крайне сомнительной сделкой, ведь никакая благая цель не оправдывает соглашательства по отношению к низости. Тот, кто мирится с насилием, автоматически становится его соучастником, и меня неспроста мутило при мысли о женщинах, которые просыпались по утрам нагишом в постели этого жирного чудовища – с гудящей головой, провалом в памяти, синяками по всему телу и режущей болью в интимных местах.

Неудивительно, что меня накрыла тошнота, едва я вошла в квартиру и увидела Ольшенблюма. Его огромная туша растеклась по креслу, вернее, пёрла из кресла всеми своими телесами, наподобие квашни из миски. В комнате остро воняло: подонок еще и потел, как свинья перед забоем. Мики взял стул и уселся перед хряком.

– Помнишь меня?

Ольшенблюм мелко покивал, телеса колыхнулись в такт.

– Молодец, – одобрил Мики. – Тогда рассказывай. Только не хитри, ладно? Чтобы мне не пришлось переспрашивать. Помнишь, как я умею переспрашивать?