О ком или о чем я плакала, воспользовавшись тем, что никто не видит моих слез? Уж, конечно, не об Али Зубейдате. И, видимо, не о повешенных девочках или об их матери, своей рукой перерезавшей себе горло, чтобы сбежать от еще худшей боли. Их я уже отжалела всухую. Тогда о чем? Не знаю. Возможно, о том, что мне приходится ходить в заместителях Бога? Или о Нем Самом, создавшем мир и подарившем людям бесценную свободу поступать так, как им кажется лучше. Да-да, лучше! Лучше! А потом оказалось, что эта свобода породила ад: жирного фалафельщика, который насиловал меня с восьми лет, и моего первого муженька – бандита с опасной бритвой, и этого вот бедуина Али, и еще многих других мерзавцев, убийц и насильников. О ней я плакала, об этой свободе, и о себе, и о Мики, и о Малыше, и о Йоханане Гелте…

Стоп, стоп! При чем тут Йоханан Гелт? Откуда у меня вдруг вылез этот Йоханан Гелт? Кто он вообще такой, этот Йоханан Гелт? Я так удивилась, что перестала рыдать. Ночная пустыня насмешливо смотрела на мои мокрые щеки: вот тебе на, разнюнилась даже девушка из Джей-Эф-Кей, которая вообще-то не плачет никогда. Я вымыла лицо, легла и сразу заснула сном невинного младенчика, еще не знающего, что два или сорок два года спустя его могут повесить на раме, приваренной к кузову старого пикапа.

Проснулась я в одиннадцатом часу от запаха жареного мяса и сразу поняла, что наши дела в полном порядке. После удачной операции на моего мужа всегда нападает жуткий едун. Уж если он в десять утра лопает стейки, запивая их красным вином, значит, ночью все получилось тип-топ. Я спустилась в гостиную. Мики стоял у плиты с полотенцем через плечо.

– Бетти, девочка! – закричал он, не оборачиваясь. – Садись, будем ужинать!

– Милый, сейчас утро, – напомнила я. – Ты не один сейчас жаришь. Взгляни за окно: солнце от тебя не отстает. Мягко говоря.

– Ерунда! – возгласил Мики, размахивая лопаткой. – Я жарю намного лучше! Кстати, это уже третья порция!

Я насыпала в миску хлопья, залила молоком и села к столу.

– Ладно, рассказывай. Что там с твоим любимым телефонным абонентом Абульабедом?

Мики скинул стейки на тарелку и печально вздохнул:

– Кирдык Абульабеду, девочка. Больше уже не позвонит никому. Ты что, вино не будешь? Ну ладно, тогда я один. За упокой наших с тобой проблем…

Армия Абульабеда въехала в узкое ущелье вади Ганэна на шести пикапах: двадцать два бойца, вооруженные автоматами, гранатометами и крупнокалиберным пулеметом, смонтированным на треноге в кузове передней машины. В этом месте шейх планировал соединиться с обещанной подмогой от Мики, а затем совместными силами двигаться в сторону Бани-Рашада, дабы примерно наказать обнаглевшее вражеское племя. Но вышло иначе.

Вместо Мики банду ждала хорошо подготовленная засада бедуинов рашайда. Когда пикапы Абульабеда втянулись в самое узкое место ущелья, по его сторонам и спереди вдруг включились с полдюжины прожекторов, и на бандитов обрушился вал автоматного огня. «Рюкзачники» не имели ни единого шанса выбраться живыми из этого огневого мешка – или рюкзака, если воспользоваться образом, более подходящим к данному случаю.

– Их расстреливали, как уток в тире, – сказал Мики и, жмурясь от удовольствия, прожевал еще один кусок мяса. – Ты уверена, что не хочешь стейк?

– Уверена, – кивнула я. – Значит, ваша помощь даже не понадобилась?

Мики скромно пожал плечами:

– Ну, как тебе сказать… Видишь ли, бедуины не слишком обучены ремеслу стрелкового боя. Палят-то они много и вдохновенно, но попадают редко. И потом, не забывай: Зив и его ребята твердо намеревались отомстить за своих друзей. Ну а мне было важно убедиться, что с Абульабедом покончено. Зив привел троих: все голанчики, все снайпера. В общем, можно суммировать так: рашайда не давали им головы поднять, а мы сидели сверху и аккуратненько, одиночными выстрелами: тук… тук… тук… И так двадцать два раза. Вернее, двадцать два «тука».

– Мики, ты описываешь не бой, а резню.

Он вдумчиво осушил бокал и налил еще.

– Ага. Может, ты не в курсе, но удачный бой – всегда резня. И неудачный тоже – вопрос лишь, кто кого режет. Мне кажется, на этот раз получилось самое то. Никого из наших даже близко не задело.

– А полиция? Неужели никто не подумал вызвать полицию или погранцов? Грохот-то небось стоял на всю округу.

Мики рассмеялся, как будто услышал хорошую шутку.

– Во-вторых, там поблизости армейский полигон. Люди наверняка решили, что идут бригадные учения.

– Ты забыл «во-первых».

– «Во-первых» ты и сама знаешь: полиция не лезет в разборки между племенами. Себе дороже. Так что следствия тоже не будет. Ты уверена, что не хочешь вина?

– Ладно, – вздохнула я, – наливай уже и мне. Ужинать так ужинать.

– Цель визита?

– Бизнес.

Чиновник шлепнул печать, и я вышла в кондиционированный чертог зала прилетов мюнхенского аэропорта. Первым, что бросилось мне в глаза, был самодельный плакатик с надписью «Батшева» в руках приземистой толстозадой немки. Короткая стрижка, маленькие стальные глазки… – именно так в моем представлении выглядели охранницы нацистских лагерей. Но выбирать не приходилось – спасибо, что вообще встретили. Я подошла и протянула руку:

– Видимо, вы ждете меня. Я Батшева.

Эсэсовка опустила плакатик.

– Захава, очень приятно, – проговорила она на чистейшем иврите. – Пойдемте.

Мы двинулись в указанном ею направлении.

– Ты израильтянка?

– Родилась там, – без улыбки ответила она. – И жила до двадцати девяти, пока не поумнела.

– Значит, израильтянка! – жизнерадостно констатировала я, желая поскорее загладить вину первоначального непризнания своего человека своим.

Захава остановилась и смерила меня стальным эсэсовским взглядом.

– Какая израильтянка? Я ведь ясно сказала: родилась там. Родилась и уехала. Что тут непонятного?

– Извини, – пробормотала я, – не хотела тебя обидеть. Хочешь быть немкой – без проблем, будь немкой.

– И не немка! – прошипела она и зыркнула по сторонам, как будто ища охранника, который немедленно сопроводил бы меня в направлении «окончательного решения». – Я анархистка! Что тут непонятного?

На всякий случай я тоже осмотрелась. Слава Богу, пока на горизонте не наблюдалось ни черных фуражек с черепами, ни труб крематория.

– Ладно, – сказала я, – извини еще раз. Я ведь тоже анархистка.

Мы двинулись дальше, и я от нечего делать углубилась в обдумывание того любопытного факта, что в слове «неизраильтянка» всего одно отрицание, а в слове «ненемка» – два. А еще, говорят, есть такой ненецкий народ – так там можно и вовсе добиться троекратного эффекта: «нененецкий»! До подземной стоянки мы топали в полном молчании. Моя мюнхенская миссия явно началась не с той ноги. Чего, в общем, следует ожидать, если едешь наобум святых, не имея четкого плана и даже не слишком представляя, какова твоя конкретная задача.

Можно сказать, я приперлась сюда прямиком от нашего с Мики странного «ужина», затеянного им после ликвидации банды «рюкзачников». От «ужина», во время которого мы, против всех и всяческих правил нормальной здоровой жизни, лопали в одиннадцатом часу утра жареные стейки, обильно запивая их вином, а затем, как и следует после прекрасного ужина с прекрасным партнером, поднялись в спальню, чтобы заняться любовью, и были при этом совершенно счастливы. А еще позже, уже после полудня, я сказала ему то, что выглядело в тот момент абсолютно правильным и логичным.

– Милый, – сказала я, – прости меня, дуру, за то, что едва не угробила и тебя, и себя. Мы с тобой оба такие уроды, что можем жить только против правил, и с этим ничего не поделаешь. Когда все идет по правилам, мы гаснем, чахнем и дохнем. Жаль, что я поняла это так поздно.

– Мы не уроды, – возразил Мики. – Мы заместители Бога…

Он намеревался продолжать, но я закрыла ему рот ладонью.

– Ш-ш, милый… Я знаю, что ты намерен сказать. О нашей профессии и все такое. Но смотри: в этой истории с «рюкзачниками» наша профессия вовсе ни при чем. Мы с тобой угробили целую кучу мерзавцев, но ни одного из них нам не заказывали. И тем не менее мы счастливы, как, возможно, не были еще никогда.