– Наши соболезнования, – повторяет миссис Раньон. – Наши соболезнования.

Дорожка, по которой я иду к дому, все время извивается. Тоби смотрит из окна столовой, прижав ладони к стеклу. Он говорит, его губы шевелятся, он сосредоточенно сдвинул брови. Но смотрит он на меня. Продолжает говорить и смотрит на меня. Машет мне рукой, а я машу ему в ответ и поднимаюсь по лестнице.

Дверь распахнута, в коридоре прохладно. Тоби стоит в дверях столовой.

– Ш-ш-ш, – шепчет он.

Поднимает глаза к верху лестницы, затем берет меня за руку. Сжимает пухлые, липкие пальчики. Заводит меня в комнату и показывает на стул:

– Вот она.

Отпускает мою руку и с трудом отодвигает стул. Жестом показывает, чтобы я садилась. Треплет меня по плечу, когда я слушаюсь его.

Стул напротив зеркала. Креп сняли, свернули, положили на шкаф. Я гляжусь в посеребренное стекло. Маленький мальчик и некрасивая женщина с грязным пятном на щеке смотрят на меня. Его губы беззвучно шевелятся, я чувствую его горячее сладкое дыхание.

– Тоби.

Он щелкает зубами (единственный звук, исходящий из его рта) и барабанит пальцами по моему плечу.

– Тоби.

Меня тошнит. Нет. Я смахиваю его ладонь с плеча, хватаю его за руки. Он упирается бедрами мне в колени и смотрит на меня бесцветными глазами, его ресницы, такие длинные и изогнутые, поднимаются и опускаются.

Я трясу его. Сильно. Зову по имени. Он улыбается и поворачивается к двери.

Кэти выходит из-за угла. Какое буйство цветов она раскладывает на столе: золотарник, хризантемы, охапка астр.

– Разве они не… Тебе нехорошо?

– Жарко.

– Попроси у Сирши вазу, Тоби, – говорит Кэти, чмокнув мальчика в щеку. – И стакан воды для тети.

Мы остаемся вдвоем, и Кэти берет один цветок, чтобы оборвать листья со стебля. С него падает божья коровка, расправляет жесткие крылышки. Кэти вытягивает палец, ждет, пока божья коровка переползет ей на ладонь. Кэти улыбается мне, будто делится чудесным даром, и говорит:

– Смотри. Они приносят удачу. Оставим ее в доме.

Кэти стряхивает божью коровку на стол. Та приземляется на спину. Машет лапками, наконец переворачивается и в поисках безопасности уползает под широкий листок.

– Что же ты не попросила их зайти к нам?

– Я…

– Куда ты направлялась?

– Я ждала дилижанса.

– Он не ходит по воскресеньям.

На стебле капельками собирается млечный сок. Кэти проводит по стеблю большим пальцем и оглядывается по сторонам в поисках тряпки или полотенца, чтобы вытереть руку. Но видит только черный креп.

– И зачем?

– Мне нужен сундук Алисы.

– Не сомневаюсь, лечебница отправит его тебе.

– У меня есть вопросы к доктору Мэйхему. Как Алиса вообще попала на крышу?

– Ты не найдешь утешения.

– Я не ищу утешения, – говорю я и поднимаюсь, ухватившись за край стола. – Я просто хочу знать правду.

Но Кэти меня не слушает, она перебирает цветы, на ее лбу – одна-единственная морщина.

– Она не знала душевного покоя. Никогда… Что толку тревожить мертвецов? Это ничего не изменит. Совсем ничего.

Но мертвецы тревожат меня. Третью ночь подряд все тот же сон.

Я стою в спальне на верхнем этаже дома, который мы заняли под госпиталь. Стены фиолетовые, зеленые шторы будто заржавели, потому что подвязывали их окровавленными руками. На докторе Ролингсе прорезиненный фартук. Он подзывает меня пальцем:

– Закрой им глаза.

Но здесь сотни солдат, их так много, вереница коек тянется на целую милю.

– Не могу.

– Надо.

Я склоняюсь к первому мужчине. Кладу руку ему на лоб, провожу ладонью по векам.

– Прощай, – шепчу я.

Следующий, следующий, следующий. Глаза голубые и зеленые, пустые глазницы и мутные бельма.

– Не могу.

Алиса стоит на коленях перед безжизненным телом без рук и ног, закрывая покойнику глаза. На шее у нее болтается медальон.

– Зачем ты здесь? – спрашиваю я.

Она поднимает на меня взгляд. Изо рта ее выбирается цикада, массивная красновато-бурая голова опущена, насекомое ползет по нижней губе Алисы, прозрачные крылья раскрываются, шелестя, как папиросная бумага.

Я просыпаюсь на сбившихся в ком простынях, воздух в комнате затхлый. Обои возле кровати морщатся и пузырятся. Я прижимаю к ним палец, чтобы разгладить, но это не помогает. Кто-то стучит в дверь.

Тоби дышит ртом, стараясь не шуметь. Если он так привык, придется отвыкать.

– Я не в настроении, – говорю я. – Если тебе что-то нужно, попроси у Сирши.

Ручка поворачивается направо и налево. Замирает.

– Ты меня слышал?

– Да.

– Тогда надо отвечать «да». И «извини».

– Да, тетя. Извини.

Но он не уходит. Все еще стоит по ту сторону двери, я вижу носки его ботинок.

– Тоби?

Он просовывает под дверь перо сойки. Иссиня-черное, с белым кончиком.

Алиса приносила домой сокровища – семена и крапиву; пух одуванчиков и чертополох застревали у нее в волосах, в складках юбок, цеплялись за тонкие волоски на руках, словно растрепанное облако. Грязь под ногтями, ладони в песке. Деревья вокруг пруда несли свидетельства о ней, а она – о деревьях: инициалы на стволах, безделушка, или катушка, или обрывок кружева, спрятанные в щели, которые она сама же и вырезала. Иногда на ее корсаже или юбке не хватало пуговицы. В другой раз пропадала шпилька. Но никто их не воровал. Вместо пуговицы и шпильки – желудь. Прутик с краснеющим листиком. Бутон весеннего ириса. Черное перо с белым кончиком голубой сойки.

– Спасибо, – говорю я.

– Пожалуйста.

Пожалуйста, сказала Алиса. И голос у нее звенел, как колокольчики.

Портрет Бенджамина передвинули. Я вышла на кухню за кофе, а когда вернулась, не нашла его на прежнем месте. Он стоял на каминной полке, а теперь на подоконнике. Сирша прибирала и не вернула вещи на место. Мой дневник переехал с прикроватной тумбочки на письменный стол. Дверца шкафа распахнута.

Я закрываю дверцу, ставлю портрет на место, а шелковую закладку перекладываю на чистую страницу дневника.

– Сирша!

Я слышу, как она ходит туда-сюда в прихожей, хрипло повторяя одну и ту же мелодию.

– Сирша!

Пение прекращается. Она выходит в коридор и заглядывает в столовую, потом в мою комнату. Жует нижнюю губу.

– Вы меня звали?

– Звала. Я…

Сирша проводит тряпкой по двери. Она постарела. Уже слишком стара для этой работы. Слишком стара, чтобы отчитывать ее за такую ерунду, как переставленный портрет. По крайней мере, он у меня есть.

– Вам нехорошо, мисси?

– Нет. Нет. Я…

Я ковыряю дверной косяк большим пальцем, отдираю краешек обоев. Крошечные буковки, выведенные карандашом вдоль шва. Отметки обойщика.

– Спасибо, что прибрала у меня в комнате. Но я хочу сама наводить здесь порядок.

Она будто что-то пережевывает.

– Вы, значит, у нас насовсем останетесь?

– Не знаю. – Я развожу руками, пожимаю плечами и жду, когда она отвернется. – Не знаю.

– Ну лады тогда, – говорит она и намеревается уйти.

– Сирша.

– А?

– Что Алиса натворила?

Она останавливается. Хлопает тряпкой по бедру, потом складывает ее и засовывает в карман фартука.

– Сирша.

– Чуть ребенка не угробила, вот что. Если бы миссус их не нашла, кто знает, что было бы.

– Но почему?

– Не мне об этом говорить.

– Ты же ее знала, Сирша. Она бы никогда…

Но она поднимает руку, останавливая меня, и возвращается в прихожую.

Позже я нахожу Кэти и Тоби в поле. Один тюк сена с мишенью, нарисованной желтыми, красными и синими кругами, они поставили у старого амбара, другой поближе. Дистанция для новичка. Овцы, обычно прохлаждающиеся в тени амбара, подошли к каменной стене, выходящей на дорогу в сторону дома; некоторые разлеглись на солнышке, другие, пристроив головы на осыпающуюся ограду, глядят в никуда.