Мы поворачиваем на Почтовую дорогу и следуем за излучиной реки, пока не оказываемся среди домов Хэрроуборо. Городок замер в скорби, хотя война закончилась уже много месяцев назад и Линкольна убили уже давно, никто не кидает косые взгляды на наш кортеж. Я перестала считать женщин, как я, одетых в черные вдовьи одежды: одна подметает крыльцо, другая склонилась над корзинкой и воркует с малышом, кто-то несет на плече постиранное белье, кто-то выходит из бакалейной лавки, кто-то из аптеки. Блеклый хлопок, тяжелое кружево, агатовые брошки, памятные медальоны, хранящие портрет или прядь волос. Я отворачиваюсь от безногого нищего, от мальчишки-газетчика – одной рукой он держит дневную газету, второй рукав пустой, приколот к рубашке. Чем ближе к почтовой станции, тем женщин все меньше, их фигуры скользят от лавки к лавке, словно призраки в юбках. Между улицей Адамса и Школьной открылись три студии фотографии. По крайней мере, снимать теперь будут живых.

На Заводской дороге мы сбавляем ход и, покачиваясь, продвигаемся вперед, пропуская телеги, груженные шерстью, и мулов, которые тащат за собой повозки с бревнами. Блестит латунный купол фирмы «Сноу и сын». Я отвожу глаза от слепящих бликов, но Лайонел смотрит прямо на купол. Окна в здании закрыты ставнями, к двери приколото объявление в траурной рамке.

Дома уступают место фермам за низкими каменными заборами, и полям, и плакучим ивам. Проходит еще час, и вот он, дом. Деревянные стены выкрашены в белый цвет, окна с черными рамами – разлапистый дом будто выстроен без всякого плана. Лайонел срубил большой вяз, на ветке которого висели качели, и дом теперь торчит на участке, словно сломанный зуб.

– Эй, привет!

Кто-то мелькнул в моем окне – и вот сын Лайонела, Тоби, бежит рядом с нами, коленки у него розовые, с ямочками, крепкие ножки обтянуты короткими штанишками. Следом семенит старая Сирша, седая косичка мотается за спиной, ситцевые юбки поднимают пыль, она вот-вот схватит Тоби, но тот успевает отпрыгнуть.

Мальчик бледный, и глаза у него точно выцветшая голубая ткань – как у его матери. Мне все еще больно смотреть на него. Как же он похож на Лидию, она будто просвечивает у него из-под кожи, а не лежит в земле под простым гранитным камнем. Нос у него такой же курносый, губы такие же изогнутые. Эти черты его матери казались такими приятными для глаз – мы звали ее Милая Лидия. Но, глядя на малыша, я невольно задумываюсь. Будто все черты Лидии скопировал подмастерье.

Мы останавливаемся перед домом. Окна занавешены черным. С парадной двери свисает длинная лента. В наше отсутствие Кэти времени зря не теряла.

Тоби вспрыгивает по двум каменным ступенькам и заглядывает в фургон позади нас. Он открывает рот и хочет что-то сказать, но Сирша его наконец настигает.

Лайонел перегибается через меня и прижимает руку к оконной раме.

– Почему мальчик на улице? Идите в дом.

Я кладу ладонь на руку Лайонела. Он стряхивает ее, перебирается через меня, возится с ручкой и так резко распахивает дверцу, что она бьется о коляску. Он придерживает раму рукой и вздыхает. На щеках у него проступают красные пятна.

– Лайонел…

– Позаботься о сестре.

Он выпрыгивает из коляски и широкими шагами идет к Тоби, подхватывает его и перекидывает через плечо. Тоби колотит отца по спине. Сирша поворачивается ко мне, поднимает ладони, показывая, что она сдается, и идет за ними. Старая кляча вздыхает и бренчит постромками. Я открываю защелку на окошке, отделяющем меня от кучера.

– Я вам что-то должна?

– Мне в лечебнице заплатили.

– Поможете с гробом?

Извозчик – Чарли – поджимает губы и скребет подбородок в темной щетине. Потом обводит глазами все окна двухэтажного дома и останавливает взгляд на открытой двери.

– Вам бы ее похоронить поскорее.

– Я знаю.

Он отодвигается, чтобы посмотреть мне прямо в глаза. Выражение его лица как-то меняется.

– Помогу, – говорит он.

Кэти плавно спускается по лестнице и подходит к экипажу, высоко подобрав юбку голубино-серого цвета, чтобы не запачкать. Отпускает юбку, прежде чем обнять меня, кринолин раскачивается, приходит в равновесие.

– Ах, Мэрион. Сколько смертей.

Глаза у нее беспокойные и похожи на черные пуговки, она сдвинула темные брови, глядя на фургон за нами. Подносит руку ко рту и, пошатнувшись, едва не падает.

– Нам понадобятся еще полотенца.

Я выхожу из коляски, меня мутит и все еще качает после долгой дороги. Оба извозчика берутся за ручки гроба. Лед растаял, и по пыльной дорожке тянется тонкая темная линия.

– В столовой все готово, – говорит Кэти.

– Спасибо.

Она спешит впереди меня.

– Я попрошу Сиршу принести нам еще полотенец.

Стулья заранее сдвинули к стене, чтобы можно было сесть у гроба. Летние занавески задернули, отчего вся комната приобрела грязно-бежевый цвет. Воздуха нет: из-за жары окна закрыты. Кэти уже раздвинула стол, укрыла муслином полированное дерево. Я поворачиваюсь к буфету. Изучаю узор на новых обоях: переплетающиеся виноградные лозы и пышные пальмы. Под этими пальмами спрятаны прежние бледно-персиковые обои, которые Лидия выписала из Бостона. Но Кэти нравятся новые. Ковер скатали. Шаги мужчин отдаются эхом, и если бы зеркало не закрыли черной тканью, я бы увидела в нем, как они водружают на стол гроб с телом Алисы.

Кэти поставила на буфет букет летних цветов. Я провожу по ним рукой, давлю веточку лаванды, которую она положила у большой чаши с водой. На полу стоит корзина со скатанными цветными тряпочками. Мне следует поблагодарить ее, но мысль еще об одном долге мне тяжела.

В комнате Тоби у меня над головой что-то падает. Наверное, Лайонел играет с мальчиком, отвлекает его, они катают обруч палкой прямо в доме, что Кэти запрещает.

Кожаный ремень вытягивают из латунной пряжки, ящик со льдом или с тем, что от него осталось, отстегивают.

– Порубим его на улице, – говорит один из мужчин.

Они расколют лед, чтобы мы могли обложить им тело, спрятать лед под муслином.

– Это необязательно, – говорит Кэти. – Никто не придет с ней прощаться.

– Я бы хотела посидеть с ней ночью.

Лаванда хрупкая; я вжимаю в соцветие большой палец, подношу его к носу.

Кэти кивает:

– Тогда лед нужен.

Сосновый ящик остается на полу. Мужчины быстро разбираются с крышкой. Я не отрываю глаз от обоев. На каждой третьей лозе узор на стене разворачивается в другую сторону, скрывая ярко-оранжевый цветок. Зачем Кэти поменяла обои? С ними все было в порядке, и из моды они не вышли. Какое расточительство, и это во время войны.

– Взяли, – говорит один из мужчин. Один у головы Алисы, другой у ее ног, они снимают крышку почти беззвучно, только шорох муслина да легкий стук дерева. – Если нужен лед, он будет в тени под тисом.

Я смотрю на дверь, на Чарли, который, заткнув шапку за пояс, скатывает кожаные ремни. Он забирает молоток у извозчика, пристраивает его за поясом рядом с шапкой.

Кэти сидит у стола и раз за разом проводит рукой по лифу. Потом берет часы, приколотые к поясу.

– Это всё?

– Всё, мэм.

– На кухне кекс и лимонад. Угоститесь перед уходом.

Она поднимается и закрывает двойные двери. Не убирая ладони с дверной ручки, обводит взглядом комнату, поворачивает ручку туда-сюда. Взгляд ее скользит по длинным половицам.

Не отводить глаз. Не отводить глаз.

Крышка гроба прислонена к стене между двумя окнами. Я вижу торчащие гвозди, готовые встать в свои гнезда. Длинный ящик на столе. Я поворачиваюсь, ухватываю взглядом кончик носа, изгиб лба, заставляю себя смотреть. Это не Алиса. Это тело. Алисы не стало, когда она упала с крыши. Это только тело.

У Кэти дрожат губы. Она отпускает дверную ручку и осторожно проходит в комнату.

– Ты почитаешь из Библии, Кэти?

Ее лицо расслабляется, в глазах облегчение.

– Да, конечно.

– Тогда я обмою ее.