– Это полк моего брата, – сказал он, почесывая лицо под бинтом. – Ребята Франклина! Он их в беде не оставит. Он в списке? Посмотрите! Мой брат в списке?

– Хватит чесать. Так у вас рана никогда не заживет.

Я опустилась на колени рядом с ним. Остановила его руку.

– Вы посмотрите для меня? Поищете моего брата, Франклина Бранча?

Палату будто обложили ватой, все звуки казались приглушенными, слышалось только мерное биение моего сердца и голос солдата.

– Посмотрите? Пожалуйста, сестра!

– Восьмой Нью-Гэмпширский?

Перешагивая через раненых, придерживая юбку, я двинулась по тесному коридору. Я пробиралась среди коек, и врачей, и солдат, которые едва стояли на ногах – слишком сильные, чтобы лежать, слишком слабые, чтобы вернуться в бой. Крики, и стоны, и грохот все новых каталок, и эхо мужских голосов, проникающее с улицы в вестибюль. Я привстала на цыпочки, чтобы разглядеть список поверх голов собравшихся мужчин. И вдруг. Бенджамин Эбб… Еще одно имя среди многих, на последние три буквы попал клей, и их не было видно.

На квартиру я вернулась поздно. Весь день я писала письма для раненых и умирающих, и пальцы мои перепачкались в чернилах. И только вечером я написала собственное письмо.

Лайонел в ответ попытался по-доброму успокоить меня. Алиса ответила честно:

Колонны роз на стене спальни расплываются, превращаются в белую кожу Алисы, фиолетово-коричневые синяки, спутанные от крови волосы, которые я так подолгу заплетала.

Она не страдала.

Страдала. Конечно, страдала. Всю жизнь.

Я задыхаюсь и подскакиваю. Сдерживаю стон и наклоняюсь вперед, прижав локти к бедрам. Я хочу выползти из своей кожи, подальше от этого обжигающего чувства вины. Я бросила ее здесь, когда мне нужно было ехать домой.

Кто-то тихонько стучит в дверь, поворачивается ручка. В образовавшуюся щель просовывается башмачок. Я поспешно заворачиваюсь в шаль, лежавшую в изножье кровати. Тоби проскальзывает в комнату.

– Не входи, пока тебе не ответят.

Он дергает шов на кармане штанов, потом оставляет его в покое и вытирает нос пальцем.

– Ты меня слышал?

– Да, мэм. Нужно дождаться ответа и только потом входить.

Тоби оглядывает комнатку, задерживает взгляд на круглых часах на каминной полке. Показывает на них, рассматривает черные стрелки с завитками, выпуклый циферблат, позолоченные цифры.

– Восемь и шесть, – говорит он.

– Да. Восемь тридцать.

Значит, я спала. Небо окрасилось в оранжево-серый цвет.

– Ты пропустила ужин.

– Да.

– А мы пудинг с изюмом ели.

Он чешет под подбородком. Под ногтями у него грязь.

– Чего тебе, Тоби?

Он качает головой, поднимает что-то с пола коридора и возвращается в комнату. Корчит гримасу, схватив поднос за уголки, чтобы не опрокинуть миску в центре. Ложка скользит к краешку подноса.

– Дай мне.

Я встаю с постели, беру поднос и ставлю его на стол. Бульон еле теплый, пар не поднимается, жиринка плывет по поверхности, прилипает к бортику миски.

– Любишь бульон? – спрашиваю я.

Он втягивает подбородок в шею и качает головой.

– Значит, у нас много общего.

– Мама говорит, он укрепляет.

Он зовет Кэти «мамой» – думаю, от него этого ждут. Но ведь прошло только три года. Когда Лидия утонула, ему было пять. По-моему, достаточно большой, чтобы помнить ее. Должен ли пройти какой-то определенный срок, прежде чем звание матери перейдет от одной женщины к другой? Может быть, сначала появляется слово, а потом уже любовь, потому что сейчас между ними двумя я особой любви не вижу.

Я морщусь от запаха бульона. Открываю оконную задвижку. Вылью бульон за окно, когда все лягут спать.

– Можешь передать своей… Кэти… мои благодарности.

Тоби переступает с ноги на ногу. Хмурится и моргает. У него такие длинные ресницы.

– Где Алиса?

– Ее больше нет.

– Но она же вернулась домой.

Я присаживаюсь на корточки и касаюсь его плеча.

– Ах, Тоби. Алиса… Она не вернется. Теперь она с Богом.

– Но я видел ее.

Он сглатывает. Его глаза расширяются, зрачки сужаются до черных точек.

Он спрашивает:

– Кто же теперь будет отгонять Плохих?

Двенадцатилетняя Алиса, как цапля, балансирует на одной ноге и, не оборачиваясь, ковыряет пальцем краску и штукатурку в углу.

Они здесь, сказала она тогда, прямо за окном.

Там ничего нет. Прошу тебя, Алиса, спускайся. Спускайся, а то мама проснется…

– Никаких Плохих нет, Тоби.

– Нет, есть.

Он показывает на окно, теперь оно плоское и темное, только отблески газового света из коридора отражаются в стекле.

– Они там. Вот почему она спала в теплице. Она нас охраняла.

Алиса верила, что в пруду живут ночные чудовища – демоны с Теснины, узкой части пруда, где он изгибался, скрываясь из вида. Она рисовала этих чудовищ на полях тетрадок. Будто проволочные, крылья скрепляли самые разные перья: белые совиные, черные перья утки-морянки, изумрудные – кряквы. Шесть красных ножек, как у жука, но с когтем на каждой, тело стрекозы с хвостом лошади, восемь глаз, подобных сотам.

В детстве нам не разрешали туда ходить. Пруд глубокий, можно внезапно соскользнуть с края, а камни такие гладкие, что руками и ногами за них не зацепишься. Алиса рисовала, как Плохие каждую ночь натирают камни песком, прячутся в кувшинках у самой глубокой ямы, поджидая, пока какой-нибудь несчастный не поскользнется.

И другие имена, аккуратно выведенные чернилами на задней стенке ее шкафа таким мелким почерком, что пополняла она свой список мертвых с помощью лупы. Теперь этот шкаф стоит в комнате Тоби. Все имена, которые она выдумала или переписала с камней на городском кладбище, теперь прикрыты бумагой и клеем.

В то лето умерла мама, изнуренная мучительной болью. В то лето Алисе исполнилось четырнадцать, и она вдруг отказалась разговаривать.

Я не смогла приехать на похороны. «Мы завязли в войне, – написала я, – Алиса поможет мальчику, а я – Союзу».

В ответ Алиса прислала рисунок: я распласталась на кувшинках, а чудовища сидят у меня на животе и выкалывают мне глаза концом сучковатой трости.