И Герман напился. Ему, казалось, было хорошо. Виски осталось совсем чуть-чуть в бутылке. Мандарины нетронутыми лежали в корзинке. Его темные волосы медленно напитывались запахом табака, когда он сидел на балконе и декабрьский холод вынуждал его накинуть на плечи плед. В руках была сигарета, на маленьком столике возле него – изящная черная пепельница. Пепел, окурки, томный запах табака и виски. Все перемешалось. Все затуманилось. Его голову кружило, тело было расслаблено и окружено каким-то благим и чудеснейшим теплом, бальзамом. Хотелось остаться в таком состоянии навсегда, ведь мысли все ушли. Он думал, когда пил, он был в состоянии истерики, когда пил. Но когда он выпил и алкоголь стал действовать, маленькими штрихами вносить изменения в его самочувствие – он был в тумане. Туман, туман – это лучшее из возможностей человеческого разума, думал Герман. Затуманить себя, отупить рассудок – это лучше любого наслаждения, лучше поцелуев, лучше телесных наслаждений, лучше книг. Ничего не чувствовать – это самый большой талант, это его, поистине его талант. Для него смерть неразделима с жизнью, для него алкоголь неразделим с поэзией, для него мужчины неразделимы с женщинами, и он не видит разницы между ними так, как видят разницу обычные люди; не алкоголики, не поэты, которые занимаются винодельем (он поэт?!), а обычные сознательные люди. Не такие отбросы общества, как я, думал он. А ведь он много влюблялся, а ведь Амалия показалась наиболее хорошим вариантом долгосрочных отношений, отношений на всю жизнь. А романов у него было огромное море и с кем только можно. Он что-то искал во всем этом: в людях, в напитках, в таблетках (иногда он любил стимуляторы или нейролептики, выписанные врачом). Ему хотелось найти что-то недосягаемое, ощутить какое-то невероятное блаженство, ведь какой тогда смысл в его жизни? Он ничего не хочет, поэтому он доставляет себе наслаждение – изменяет Амалии. Он опустошен, он, вероятно, болен. И нет бы Амалии помочь ему – она развлекается с подругами! Все как обычно. И она никогда не спросит его о том, как у него дела, хочет ли он поговорить. Ей плевать! Она в своем куполе, он – в своем. Ну и пусть. Она никогда меня не любила, повторял себе Герман. Ни-ко-г-да.
Его что-то к себе звало, ведь он встал с балконного стула и подошел поближе к окну, посмотреть. Уже почти ночь, но потемнело еще давно. Луна где-то вдали едва виднеется, в тумане закутана, как в мягком пледе. И он в пледе. Хочется к луне, думал он. Вознестись к ней хочется, безумно хочется. Лунные узлы? Плед с плеч упал на пол.
Герман, этот мужчина с темными волосами и зелеными глазами, с хорошей крепкой фигурой, но взглядом отрешенным, но характером слабым, открыл окно. Поток ветра стал лохматить его волосы. Блеск сознания отражался и, казалось, трескался, вырисовывая узор мрамора. И он стал залезать на подоконник. Она меня не любит, говорил себе он. Меня никто не любит и, разумеется, видеть не хочет. Телефон молчит, никто мне не звонит (было двенадцать часов ночи), Амалия со своими подругами смеется. Пусть смеется дальше. Нога соскользнула, но он силой воли поднял ее обратно, удержался. И он прыгнул. Небо покатилось вниз, к земле. Не любила, не любила, не любила, не любила, любила… Хлоп! Удар о землю и последние проблески сознания. Один, два, три. Наручные часы остановились. Тело разбилось о гадость бытия. Он лежал – мертвый и некрасивый. Сознание и телесная оболочка расплющилась. Он больше не человек, он теперь неживое явление. И больше луной он не восхитится, и никогда не подумает о том, что это все было напрасно, ведь все закончилось совсем. А вспомнил бы он о том, что Вирджиния посвятила ему целый ряд своих картин, то, возможно, поступил бы иначе. Особенность людей заключается в неспособности осознавать прекрасное, когда в их душу вдруг проникла слепящая боль. Непогасшая сигарета медленно тлела в пепельнице, одиноко лежали мандарины на кухне, дул холодный ветер. Он лежал. Мертвец в тишине. Луна окончательно спряталась за туман. Убежала. Река не потекла вспять из-за него.
(Как чудесен март в своих думах!). Амалия шла по улице со своим давним знакомым – Аланом. Они шли, разговаривали, смеялись. Где-то в глубине она вспоминала о том, что было, когда она шла к дому и увидела тело Германа и машины скорой помощи. Она стала подходить к дому всего через десять минут после его прыжка о смерть. Вернулась бы я чуть раньше, думала она. Чуть раньше и все было бы иначе, чуть раньше, чуть раньше. Алан спросил хочет ли она зайти в парк. Конечно, конечно, ответила она и улыбнулась искусственной улыбкой. Я жалкая кукла, думала она. Ничего не добилась, никого не сумела спасти. Одинокая, жалкая, жалкая! Даже ребенка не уберегла нашего. Умер, умер! И они зашли в парк.
Алан своими голубыми глазами смотрел на Амалию. Амалия дрожала. Герман умер из-за нее, а Катерина, Инна или Марина – кто это, зачем я вообще у нее была? Нет, все будто во сне. Я ничего, ничего не запомнила? Небо колыхалось, птицы летели по своим делам, судьба заносила новые главы в жизнь каждого идущего по парку человека, каждого идущего по жизни человека. Река текла, река переливалась всеми цветами радуги, как переливается человеческое сознание, ведь в нем так много всего неизведанного, так много всего чудесного, но неуловимого. Улица Айвазовского жила в своем ритме. Сознание зажигается посредством страданий, как появляется радуга после дождя. Быть может это неверное суждение, думал Алан, смотря на Амалию и на то, как она мучается непонятно из-за чего. Неожиданно она повернулась вправо и увидела, что прямо напрямик к ней идет очень знакомый для неё человек. Алексей, Вирджиния?
Вдруг в сознании неуловимо промелькнули зеленые беспокойные, но все же затуманенные глаза. Это Герман, поняла она. Она повернулась к Алану, но его не было. И она увидела себя; она увидела отражение гадкой и неухоженной старухи, никчемной проститутки, которая растратила свою жизнь на выпивку и легкие деньги. Где Алан, спрашивала себя Амалия, кто такой Алан черт побери? Где я, кто я? Я не помню, не знаю, не вижу! Что происходит?! Волны бились о ее сознание, крепчали, растворялись, вонзались и гладили. Наручные часы шли, шли, шли – время текло рекой. Вдруг, её коснулся мужчина. Это Герман, это Герман!
– Ты жив? – восторженно и со страхом спросила Амалия. – Ты жив? Ты жив!
– Я и не умирал, – ответил Герман с недоумением и смешком. – Разве что отошел в магазин за вином.
И она поняла:
– Так мне это все привиделось…
Амалия, Амалия, звал её Алан, сидя на кресле напротив стула. Взгляд Амалии был пустым, она смотрела в одну точку, что-то невнятное бормотала, чуть дрожала. Бедная женщина! Волосы потеряли тот золотистый блеск, стали ломкими, а лицо заметно почернело, завяло, словно гиппеаструм на подоконнике. Рядом сидел их маленький двухгодовалый сынок. Что такое с мамой, он спросил. Твоя мама очень необычный человек, ответил ему Алан. Она иногда уходит в другой мир, в мир своих мыслей. Раньше ты этого не замечал? Нет, он ответил. Понимаешь, сынок, наша мама однажды пережила нечто страшное. Однажды мне рассказали про лунные узлы. Говорят, что существуют лунные узлы и у человека в определенный возраст происходит кризисное время, тяжелое время. И именно у мамочки так сложилось, и она не смогла полностью оправиться от этого. И теперь иногда она уходит далеко-далеко чтобы вновь вернуться радостной! Сын чуть улыбнулся, очевидно, целиком не поняв. Амалия, Амалия, очнись, говорил Алан, очнись, очнись! Неожиданно она встрепенулась, вспенилась, и взгляд мертвеца, совершенно застывший и угасший, вдруг ожил. Она перевела взгляд на него, на Алана, на своего мужа. Вчера во время прогулки тебе стало дурно, он сказал. Ох… да, видимо, ответила Амалия. Что же вчера было? Кажется, я направлялась к… Я не помню. Я кого-то увидела, что-то мне тяжело. Как же я устала; почему я не обычный человек, почему я больной человек? Боюсь дотронуться до полотенца, которым мылась год назад, боюсь всего на свете, старею, нуждаюсь в опоре. Я такая ослабшая, такая вялая, сгнившая. Мне постоянно становится плохо из-за мелочей, я всех разочаровываю. Вдруг взгляд Амалии перескочил на сына. Она вздрогнула. Сын испуганно взглянул на мать и перевел вопросительный взгляд на отца. Кто это, спросила она мужа. Это наш сын, ответил он. Я что-то совершенно все позабыла. А как его зовут? Герман. И она вздрогнула, и она пошатнулась, и она свалилась со стула и завопила, застонала. В голубых глазах море бушевало, безумие бушевало, все трескалось, вздымалось, купалось в безумии, а ведь она хотела быть счастливой, а ведь она по-настоящему любила жизнь и любила людей!
