Теперь все чаще и чаще приходили письма с траурной рамкой. Что ж, выходит, надо распрощаться со счастьем после такой богатой и, несмотря на все удары судьбы, благословенной жизни? И больше никаких начинаний, никаких соблазнов, никакой активной деятельности после 12 августа, о котором Катя часто говорила, что это был и ее последний день? К сожалению, это так! Конечно, помимо повседневных дел были семейные праздники, поездки и встречи: к примеру, в 1967 году она совсем недолго гостила в Калифорнии, заезжала и к старым друзьям. Но уже нет Франка, нет Ноймана и Фейхтвангера, только их жены: Марта, Ева, Фрици… Свидания с налетом грусти.
А четыре года спустя после смерти Томаса Манна в Любеке состоялась премьера фильма «Будденброки». То был поистине прекрасный праздник, именно так устроил бы его Волшебник. «Казалось, горожане потеряли голову и, желая воздать честь своему великому сыну, естественно, не могли удовлетвориться лишь одними флагами и иллюминацией. Были приглашены почетные гости, и в ратуше, которая действительно походила на Волшебный сад Клингзора, устроили большой прием, при этом шампанское текло рекой. Меня тоже чествовали и фотографировали вместе с кинозвездой Надей Тиллер».
А позднее, anno 1966, произошло еще одно значимое событие: шестьдесят один год спустя после первого свадебного торжества на Арчисштрассе в Мюнхене во второй раз праздновали «королевскую свадьбу»: внук Фридо вступал в брак с Кристиной Хайзенберг, дочерью выдающегося физика. И опять отцом невесты был знаменитый ученый; и опять праздник проходил под знаком приверженности искусству. «Семейство Хайзенберг необычайно многочисленно, — писала Катя своему брату 29 августа 1966 года, — семеро детей, большинство уже обзавелось семьями, все донельзя типичные немцы, но при этом очень симпатичные. Мальчишник отметили камерной музыкой вместо обычных двусмысленных шуток; оказалось, что помимо выдающихся способностей в физике Хайзенберг обладает еще одним несравненным достоинством: он превосходный пианист; свояк Михаэля произвел фурор игрой на альте, а оба сына музыкальной семьи сыграли на струнных инструментах. Но первую скрипку играл настоящий виртуоз по фамилии Цигмонди (или что-то в этом роде), о котором совсем недавно я читала хвалебную статью по поводу его выступлений в Токио. Разумеется, я навела музыканта на разговор о его концертах, и он […] так лестно отозвался о моем брызжущем энергией и активностью братце-близнеце. На другой день происходила необычайно долгая процедура католического венчания, во время которой прелестные юные новобрачные выглядели очень трогательно. Для церемонии венчания Фридо заказал себе фрак для дипломатических приемов с брюками в полосочку и бутоньерку. Ну а потом наступило время свадебного обеда, и то был пир на весь мир, и Хайзенберг произнес поистине достойную такого застолья речь».
Вновь воссияла звезда дома на Арчисштрассе, вновь воссоединились наука и искусство! Вокруг сплошь приятные милые люди: мать Фридо Грет, которую Катя почитала больше других, хотя та и была склонна переложить на плечи отца заботу о детях («такое мне никогда бы и в голову не пришло»); свое мнение о Грет Катя выразила в разговоре с хозяйкой дома («светловолосой статной женщиной, истинной немкой»); представим себе Катю, сидящую подле Вернера Хайзенберга и рассказывающую о брате Петере, соседе Эйнштейне и о счастливых днях в Принстоне. Как бы хотелось, чтобы здесь, со всеми вместе, оказались прабабушка и прадедушка Фридо, Хедвиг и Альфред Прингсхайм (с возрастом Катя все больше напоминала мать), и, конечно, Волшебник; ему бы больше других понравился этот праздник, на котором он, несомненно, «занимал бы почетное место».
Нет, жизнь Кати Манн в последние двадцать пять лет никак нельзя назвать бедной событиями, даже если она и считала ее исключительно «жизнью после», как любила говорить сама Катя. Какие контрасты довелось ей пережить: всемирное восхищение и неутолимую печаль — она похоронила троих детей: «это несправедливо и противоестественно». Стержень большой семьи, центр целого круга почитателей Единственного, и одиночество в кильхбергском доме. Надежность дома в Форте деи Марми, где под влиянием Элизабет фрау Томас Манн понемногу осваивалась с новым пониманием мира и «насущными нуждами», с которыми, даже невзирая на суровую дисциплину, с возрастом все труднее становилось справляться («в преклонном возрасте человек должен сделать кое-что и для себя»).
«За свою жизнь я ни разу не сумела сделать то, что мне хотелось», — утверждала в своих мемуарах Катя Манн. Но чего «хотелось» ей? Вся ее жизнь дает ответ на этот поставленный ею же самой вопрос: только то, что она делала, и лишь только по доброй воле, а не под давлением общества или в поисках материальной выгоды. Посвятив себя полностью служению Томасу Манну, чья значительность ни на секунду не вызывала у нее сомнения, создав с ним большую семью, она, о чем говорится в ее письме Лотте Клемперер, отдала ему (но не пожертвовала!) всю свою жизнь, и именно в этом служении обрела себя.
Если бы кто-нибудь спросил госпожу Томас Манн, когда ей было. уже далеко за восемьдесят, считает ли она, что слияние внешних обстоятельств и внутренних устремлений можно отнести к punctum puncti[207] — как она любила говорить — ответ был бы получен утвердительный. И в качестве примера такого слияния назвала бы те дни в Иерусалиме, которые уже после смерти Томаса Манна провела там вместе со своим братом-близнецом. Весной 1960 года он дирижировал оркестром в Тель-Авиве; поездка была запланирована заранее и продумана до мелочей: Катя волновалась и была полна ожиданий, чего с ней не случалось с августа 1955 года. «Я совсем запуталась и боюсь, что не сумею справиться со всем (даже сама не знаю, что имею в виду под этим „всем“)». Но она уверена, что новые впечатления бесспорно порадуют «восприимчивую старуху».
А потом для двух старых евреев, живших бок о бок с великим писателем, был устроен блестящий прием, почетнее которого и придумать невозможно. И еще один роскошный прием, устроенный посольством. Прием сменило небывалое торжество: награждение живущих, поклонение ушедшему в мир иной. И в завершение — прогулка в рощу из тысячи деревьев, которые были посажены неподалеку от Киббуца Хазореа в честь восьмидесятилетия Томаса Манна, что засвидетельствовано в почетных книгах Керен Кайемет Леизраэль, где сохранилась запись следующего содержания: «Томасу Манну, великому поэту и гуманисту. Посажены израильскими друзьями и преданными почитателями в честь его восьмидесятилетия».
Трогательный момент для фрау Томас Манн: она припомнила поездку в Израиль в 1930 году, когда Томасу Манну было важно проверить правильность своих описаний Святой земли, ее жителей и соседей для одной из книг «Иосифа», а венчать эту поездку должно было посещение Иерусалима. Однако на беду Катя тогда заболела и ее положили в немецкую клинику, поэтому она не смогла осмотреть центр старой Палестины. Но пред ней предстал новый Израиль: «Это и вправду удивительная страна, — гласило резюме ее длинного письма другу Хансу Райзигеру. — И что по-настоящему поражает, так это небывалые успехи, достигнутые вопреки враждебному окружению и постоянным угрозам. […] Для Томми здесь просто рай — главным образом благодаря „Иосифу“, ему оказывают здесь божественные почести, и их отблеск падает и на меня».
Поэтому новая поездка в Израиль напоминала Кате сновидение, в котором она воссоединяется с покойным, во что тот, судя по его речи в честь семидесятилетия жены, свято верил: «Мы будем всегда рядом, даже в царстве теней. Если мне, сущности моего бытия, моему творчеству, суждена грядущая жизнь, то мы будем жить с тобой вместе, ты будешь всегда рядом со мной». Катя Манн, в чем мы уверены — хотя это можно лишь предположить на основании многих фактов, устных высказываний и признаний — будет часто вспоминать его слова о супружеской общности in saecula saeculorura[208]. Верила ли она, светский человек, в воссоединение после смерти? Трудно сказать. Ясно одно: у нее были свои основания ставить выше всех остальных один текст Волшебника, и это не описание разрешения родами Рахели, хотя оно ее очень трогало, а мечтательный диспут в карете между Гёте и Шарлоттой Кестнер. «Каким же радостным будет миг нашего пробуждения, когда мы вновь окажемся вместе», — эти слова, завершающие гётевский роман «Избирательное сродство», вложены Волшебником в уста самого Гёте, боготворимого им великого олимпийца, произносящего их в конце романа «Лотта в Веймаре». Их же повторил Томас Манн Кате в день ее семидесятилетия, подкрепляя свое «мы навсегда пребудем вместе».
