Но Михаэль был не единственным ребенком, доставлявшим ей столько хлопот. Клаусу тоже угрожала опасность. Созданный им журнал из-за незначительного числа подписчиков просуществовал всего два года; романы его выходили малыми тиражами, дружеские связи рушились, а свою работоспособность он мог поддерживать исключительно возбуждающими средствами. Мать уже давно строила догадки о причине возникновения у сына небольшой «пазухи за ухом» и его привычке промывать глаза настоем ромашки, поэтому в ее письмах к Клаусу она со все возраставшей настойчивостью просила его полностью отказаться от «этой мещанской привычки», как она пренебрежительно именовала тягу к потреблению презренного наркотического зелья.

Ее увещевания были напрасны, как показала весна 1937 года: из-за передозировки наркотиков Клаус попал в клинику доктора Клопштока, хорошего знакомого родителей. «Естественно, меня немного беспокоит тот факт, что твое увлечение зашло так далеко, — писала мать сыну. — У нашей Юлечки, — имелась в виду родная сестра Томаса Манна Юлия Лёр, которая тоже попала в плен наркотической зависимости, — не хватило ума и жизненного опыта, поэтому она и покорилась этой мещанской привычке, но тот, кто обладает сильной мужской волей и талантлив, с этим недугом непременно справится», а уж «тем более мой сын». Так Катя умела утешать людей! Не дистанцировалась, не произносила назидательные речи, лишь ободряла. Она даже участвует в лечении как психотерапевт, положительно оценивая предписанную ему процедуру: «Мне кажется, это большая удача, что ты попал к нему [Клопштоку], с ним ты непременно поборешь это презренное мещанство за каких-нибудь двенадцать сеансов».

При этом ее материнская забота не ограничивалась одними письменными увещеваниями. В противоположность большинству товарищей по несчастью, Клаус Манн, не обремененный материальными заботами, мог проходить максимально эффективный курс лечения. Мать удостоверилась в наличии венгерских гонораров и дала указания доверенным людям собрать сведения по разным иностранным счетам и по процентам за трансферт и подготовить необходимые платежи.

Когда интересы детей требовали действий, Катя не ведала усталости, при этом ее деятельное участие было необходимо не только для критических ситуаций. Чаще речь шла о мелочах: Клаус Манн «написал новую книгу, и Томми должен отложить в сторону любую другую и читать только Клауса. В этом Катя очень строга», — полувосхищенно, полуизумленно писала Аннете Кольб Рене Шикеле, а позднее, уже побывав в гостях у Маннов, добавляла к этому: «У Маннов из одной комнаты доносятся звуки скрипки, из другой — мелодии, исполняемые на фортепьяно. Au fond c’est la marmaille à 6 têtes, qui joue la rôle principal dans la maison»[99]. Можно с уверенностью утверждать, что не все в доме Маннов обстояло именно так, но то, что занятия музыкой младших детей требовали определенных условий, ни у кого в семье не вызывало сомнений, в особенности после того как Элизабет, выдержав экзамен на аттестат зрелости, как и ее брат Михаэль, окончила цюрихскую консерваторию.

Впрочем, говорят, младшие дети действительно хорошо играли, в противном случае они вряд ли отважились бы — несмотря на то, что носили известную фамилию, — после окончания Элизабет средней школы совершить небольшое концертное турне по южному побережью Франции. «Дорогая фрау Ильзе, к нам нагрянули двое младших детей Томаса Манна и разбили у нас лагерь, — говорится в письме Рене Шикеле, адресованном графине Ильзе Сайлерн. — Девочка, едва ей исполнилось восемнадцать, сдала экзамен по вождению и потому уже на другой день отправилась в поездку на своем маленьком „фиате“. Она играет на фортепьяно, ее брат, годом моложе, на скрипке. […] В субботу, без четверти девять, они дают концерт. […] Если у Вас получится, приезжайте и прихватите всех, кто поместится в машину. Может, Вы сообщите об этом также тем, кто обретается в досягаемой видимости от Вас и еще способен передвигаться?»

Судя по всему, младшие дети Маннов наряду с жизнерадостностью обнаружили в Кюснахте и завидную предприимчивость, свойственную также их старшим сестре и брату, прославившимся в Мюнхене всевозможными проделками. Как утверждает комментатор Томаса Манна, основываясь на свидетельствах соседей, те в первую очередь связывали это с Катиной манерой общения с младшими детьми, отчего вновь поселившееся семейство сразу же обратило на себя внимание сдержанных жителей Кюснахта. Томаса Манна редко видели в округе, а вот мать и детей трудно было не заметить: отъезжающий автобус они останавливали энергичным размахиванием рук, с громкими воплями бесились в открытой купальне, не заботясь о строгих швейцарских обычаях и правилах приличия, а сама госпожа Томас Манн, упорно ссылаясь на свое имя и не обращая внимания на других покупателей, требовала обслужить ее вне очереди.

Однако кроме тех беззаботных и удалых купаний у Кати Манн в Кюнснахте было слишком мало событий, которые она могла бы отнести к счастливейшим дням своей жизни. Пусть ей удавалось по тому или иному поводу развить удивительную активность, тем не менее долгие месяцы неустроенной «кочевой» жизни, равно как и тоска по потерянному родному Мюнхену, не прошли бесследно. «Ее волосы поседели, речь, как всегда, торопливая и горячая, и сидит, как и прежде, на самом краешке стула. „Я вызываю раздражение, да-да, я знаю“, — часто повторяла она». Таково впечатление одного старинного друга семьи от встречи с ней в их доме в Кюснахте в 1936 году, да и сама Катя все чаще пишет в письмах, что чувствует себя старой и никому не нужной: «И вообще я ужасная, настоящая Уршель[100], в чем я, например, убедилась сегодня утром, когда выдавила на зубную щетку крем „нивея“, что уже само по себе ужасно».

«Уршель» — так Катя многие десятилетия, преимущественно с иронией, хотя и чуточку всерьез называла себя, когда хотела подчеркнуть свой преклонный возраст и рассеянность. Наверное, она даже знала, что имя «Уршель» образовано от «Урсула», а Урсула, как известно, была веселой спутницей. Волшебник, досконально знавший своего любимого Гете, порой цитировал жене его стихотворение «Женитьба Ганса Вурста».

Уршель — существо с двойной сутью, немного взбалмошное и чудаковатое, но если речь заходит о жизненно важном, она полна сил и вдохновения. Возможно, Катя Манн видела в себе сходство с Уршель, когда оказывалась на своем «командном пункте», куца сходились каким-то таинственным образом все нити семейной жизни. В отличие от рабочего кабинета отца семейства, тут каждый был желанным гостем. Даже став взрослыми, дети всегда, в любое время суток возвращались домой через комнату матери. К примеру, Голо не находил ничего особенного в том, если он, «промокший до нитки, в половине одиннадцатого» неожиданно появлялся в спальне матери, «куда бесшумно прокрадывался, чтобы никого не беспокоить». «Так и умереть недолго, — признавалась госпожа Томас Манн. — На удивление забавный способ возвращения домой придумали мои столь не похожие друг на друга дети».

Нет, никогда никто не видел на двери Катиной комнаты таблички с надписью «Прошу не беспокоить». Это негласное «сердце дома», средоточие жизни, подробно описанное Моникой Манн, являлось одновременно будуаром и конторой. Вид комнаты «потрясал царящим там хаосом»; чудесный туалетный столик был всегда тесно заставлен изящными флаконами и серебряными коробочками, которые «служили пресс-папье для бесчисленного количества оплаченных счетов за уголь и молоко», шезлонг завален книгами и мотками разноцветной шерстяной пряжи для вязания крючком, комод кряхтел «под тяжестью груды писем, манускриптов, громадного мешка из искусственной кожи лилового цвета, где хранились разные лоскуты, множества семейных фотографий, ключей, страничек с номерами телефонов и листками меню». Утонченно красивый письменный стол с изогнутыми ножками едва выдерживал груз громоздившихся на нем вещей: «двух пишущих машинок, латинских словарей, русских энциклопедий и коробочек с очень горькими шоколадками в форме кошачьего язычка».