Но не всегда торжествовала экономность. Когда свой день рожденья отмечал Рене Шикеле, трудное финансовое положение которого не ускользнуло от внимательных глаз Кати Манн, она проявила чуткость и накануне сбора гостей вместе с двумя младшими детьми принесла в дом именинника не только чудесные цветы, но и целую корзину „только что доставленных из Тулона“ деликатесов, которых, как отметил в дневнике сам виновник торжества, „с лихвой хватило на многочисленное общество“, собравшееся в их доме ближе к вечеру.
С появлением семейства Манн веселье достигает своего апогея. „Он — поистине сенатор, сплачивающий вокруг себя миллионы. Катя не произносит ни слова и лишь нервно выпячивает нижнюю губу. Михаэль и Элизабет с интересом взирают на происходящее. Мони улыбается, не совсем понимая, что происходит, Голо, стоя в углу, раскачивается взад-вперед. […] Наконец Томас Манн произносит: „Всего год назад вам устроили бы в Германии банкет“. Тут Катя перебивает его и выпаливает: „Но все почетные гости собрались за этим праздничным столом, так что удовольствуемся этим обществом““.
За праздничным столом находился и Генрих Манн со своей подругой Нелли, и, „как бывало всегда, братья никак не могли наговориться друг с другом. В особенности Томас, когда соглашался с Генрихом“. Самым трудным в тот вечер, отмечает Шикеле, оказалось общение с Нелли Крёгер, которая не вполне отвечала светским представлениям Маннов. „Каждый старается проявить к фрау Крёгер особое внимание, но в большинстве случаев это не удается. Она, в основном, молчит, однако всем своим видом дает понять, что, как и мы, тоже принадлежит к приличному обществу. […] Не отражайся на всем ее облике этот проклятый комплекс неполноценности, она бы всех очаровала“. Правда, вряд ли кто-либо из присутствующих смог бы помочь ей избавиться от него. Во всяком случае, ее друг не проявлял особого таланта в этом направлении. „То, как он сидит подле своей подруги, внимательный и преданный, выдает его внутреннее состояние: естественно, он отдает себе отчет в том, что „их отношения не упорядочены“. Катя так тонко чувствует это, что помимо воли подпадает под влияние возникшей неловкости“.
Отлично подмечено! Несмотря на предубеждение, Катя всячески старалась выказать Нелли свои симпатии, в особенности после того, как Генрих Манн узаконил их отношения. В конце концов, хотя Нелли и принадлежала к другому общественному слою, она тем не менее тоже являлась членом семейства Манн, и потому безоговорочная ее поддержка входила в общую стратегию клана.
Однако вскоре возникли более насущные заботы, нежели Неллино пристрастие к алкогольным напиткам. В конце августа Хедвиг Прингсхайм сообщила дочери, что сразу после отъезда Тейлоров „нашу добрую старую Поши“ постиг еще один тяжелый удар: „Было конфисковано все: дом и сад вместе со скульптурой, […] так что отныне оттуда ничего не удастся вывезти (до тех пор, пока не объявится сам господин Томас Манн, как заявил очень вежливый и воспитанный чиновник)“.
Ситуация оказалась необычайно сложной. Заинтересованному ведомству было известно, что из дома вывезли тридцать три ящика, и даже есть данные, на чей адрес их отправили и что в них находилось. Но „больше всего удивляет“ то, что они знают о тех двух упаковках, переправленных на Арчисштрассе, […] и что там находилось серебро». Она и Альфред, естественно, сказали чиновникам, будто им неизвестно, что находилось в ящике и корзине, но ежели они, как грозили, принудят Марию Курц дать показания под присягой, она будет вынуждена «сознаться, что речь идет о двадцати четырех столовых приборах, которые при нынешних ценах на серебро [естественно] почти ничего не стоят, а для тебя они ценны тем, что в свое время были подарены тебе на свадьбу бабушкой и дедушкой и потому в целях сохранности были вывезены из дома в связи с проживанием там случайных жильцов».
Достойная восхищения передача конспиративных сведений! Теперь в Санари точно знали, что для чудесного дома в Цюрих-Кюснахте, найденного Эрикой по счастливой случайности, уже есть кое-какая утварь.
Двадцать второго сентября Голо, горничная Мария, а также Элизабет и Михаэль отправились на автомобиле «пежо» в Цюрих. А тем временем Томас Манн и Катя на прощальном обеде в отеле «Ля Тур» подытожили пройденный путь. Преобладали чувство благодарности и уверенность, что, как выразился Томас Манн в своем дневнике, «его счастливая планида» одержит верх даже над теми обстоятельствами, которые всего несколько месяцев тому назад буквально взяли его за горло… такая оценка позволила и Кате увидеть будущее в более приятном свете.
Из окна цюрихского отеля «Св. Петра» супруги рассматривали большую элегантную виллу, построенную на склоне холма в английском деревенском стиле; из нее наверняка открывался вид на Цюрихское озеро. Одна из имеющихся четырех ванных комнат предназначалась лично для хозяина дома. Видимо, сознание этого в первый же день компенсировало недовольство Томаса Манна, вызванное высокой «звукопроницаемостью стен». Во всяком случае, при инспектировании своего громадного и уютного рабочего кабинета «упрямый вилловладелец» пребывал в веселом расположении духа и надеялся в обозримом будущем пополнить пока еще временную мебель своим мюнхенским письменным столом и стулом к нему. Катя тотчас занялась распределением комнат и давала необходимые распоряжения.
И вот 28 сентября на тяжело нагруженном поклажей «пежо» они подъехали к своему новому дому и вместе с детьми, за отсутствием лишь Клауса, отпраздновали новоселье импровизированным ужином в малой столовой. Поздравительный телефонный звонок президента страны Мотты[88] укрепил уверенность писателя в том, что он может начать новую жизнь под покровительством добрых друзей.
Регистрация семьи в канцелярии общины Кюснахта прошла без каких-либо сложностей, и через три месяца цюрихская полиция, ведавшая делами иностранцев, известила Маннов о положительном решении их участи на предстоящий год, но с одним ограничением: творческая деятельность Томаса Манна не облагалась налогом, в то время как Кате был категорически запрещен любой вид трудовой деятельности.
Да у нее и мыслей не могло быть о какой-либо работе. Ее дни были заполнены до отказа. Помимо помощи, которую она оказывала в работе мужу, ей пришлось подыскивать надлежащие школы и консерваторских преподавателей для «младших» детей и приобретать самое необходимое для дома с помощью верных друзей — Эмми Опрехт и Лили Райфф. Несмотря на поступавшие тщательно зашифрованные послания матери, Катя по-прежнему не знала, когда наконец прибудут мюнхенские ящики с собственной домашней утварью. Тем не менее, друзья и знакомые, очень быстро объявившиеся и в Цюрихе, естественно, ожидали сердечного приема, даже если недоставало посуды и серебряных столовых приборов.
В одном из писем Хедвиг Прингсхайм утешала дочь тем, что Нойманы радовались возможности «откушать у вас из семи тарелок»; дело в том, что после переезда в новый дом Катя пожаловалась матери, что у нее в наличии не более семи тарелок и столовых приборов. Для госпожи Томас Манн, избалованной с раннего детства достатком в доме, ограниченные возможности ведения собственного хозяйства явились новым опытом. В этом отношении ее матери, выросшей в более скромной семье, было значительно проще, а посему она не преминула тотчас дать наставления своей дочери: «Пусть вас не волнует, что другие очень богаты и могут позволить себе есть черную икру и иметь множество слуг. С вашим скромным меню и невышколенной горничной вы все равно являете свету больше аристократизма и духовности».
В конце октября 1933 года прибыли наконец «сорок мюнхенских ящиков с домашней утварью, фарфором и огромным количеством книг»; вместе с «серебряной посудой и столовыми приборами, платьями, пальто, обувью, скатертями и прочими льняными изделиями, чайной посудой и предметами искусства» дом словно затопила «волна проплюй жизни». Месяцем позднее прибыла и долгожданная мебель, по которой так стосковался глава семейства: любимый письменный стол, ящики которого полны были «мелкими предметами домашнего обихода и декоративными украшениями», старинные стулья; «гамбургское кресло в стиле „ампир“ и кресло с табуретом» сразу же придали новому кабинету обжитой вид; в большом зале вновь обрели свое привычное место фамильные манновские «шифоньеры-ампир», водружены на место канделябры и поставлен, наконец, «музыкальный аппарат». Картины, также привычные глазу, заняли на стенах соответствующие места: это «Мальчики у родника» Людвига фон Хофмана, «маленький Ленбах и детский портрет Меди». Постели теперь накрыты так хорошо знакомыми шелковыми покрывалами.
