С первого дня супружества Кати и почти вплоть до второго военного года мать и дочь виделись, можно сказать, каждый день, а когда встрече что-то мешало, они разговаривали по телефону или же посылали друг другу письма. (Очень жаль, что за годы изгнания и войны эта корреспонденция не сохранилась.)
Насколько известно, тесная связь между матерью и дочерью не сказалась негативно на жизни семьи Томаса Манна — вопреки всем решительным высказываниям little Grandma, которая считала, что женщина уже только потому имеет право добиваться высшего образования, чтобы в дальнейшем в роли матери, свекрови или тещи не поддаться искушению компенсировать собственную неудовлетворенность вмешательством в дела семьи детей. Хедвиг Прингсхайм не вмешивалась в отношения Маннов, более того, она дала возможность своей не подготовленной к семейной жизни дочери перестроиться, что позволило едва «оперившейся» Кате Манн наладить быт в соответствии со своими запросами. Судя по всему, Томас Манн был того же мнения, ибо нередко пользовался услугами дома Прингсхаймов. Если у него бывали дела в городе, а его семья находилась в Тёльце, то само собой разумелось, что он пользовался гостеприимством дома Прингсхаймов; заболевала Катя — Томас Манн тотчас извещал об этом по телефону обитателей Арчисштрассе, и мать не долго думая возглавляла осиротелое хозяйство; в поисках нового жилья для Маннов Хедвиг Прингсхайм принимала самое деятельное участие и помогала дочери прийти к нужному решению.
Так, видимо, было и в марте 1912 года, когда речь шла о том, чтобы вылечить Катину загадочную болезнь легких. Вряд ли у Томаса Манна хватило бы энергии и изобретательности, не говоря уже о времени, чтобы найти пути, необходимые для восстановления Катиного здоровья.
Слава богу, что в тот памятный день 11 марта, когда мать и дочь впервые поднимались из долины «к тем, кто находился наверху», никто и не подозревал, что тридцатилетней Кате придется еще трижды за предстоящие двадцать шесть месяцев покидать семью. За время с марта 1912 года по май 1914 Катя Манн провела в санаториях в общем и целом почти год (за Давосом в ноябре последовал Меран, а еще через полгода — Ароса), но в этот список еще не входят поездки с родителями в Силс-Мариа и отдых в Эбенхаузене.
Оглядываясь назад, на проведенное в горах время, Катя Манн не исключает, что, не будь у родителей денег на санаторное лечение, «история» с болезнью «могла бы закончиться сама по себе». Но в то время в моде был такой «обычай»: «Если у тебя есть средства, то ты можешь поехать подлечиться в Давос или Аросу». Эти строки относятся к той поре, когда она уже знала диагноз, поставленный Кристианом Вирховом в 1970 году на основании рентгеновских снимков от 1912 года. На этих вполне хорошо сохранившихся снимках «даже при самом придирчивом их изучении не было обнаружено ничего, что говорило бы в пользу явного туберкулеза». Об ошибочности прежнего диагноза, — что, кстати, тоже интересно, ибо многие сцены и сюжетные линии романа «Волшебная гора» зиждутся на заблуждениях медиков, — стареющая дама даже спустя много лет и слышать не желала. «Я действительно была не вполне здорова, — писала она врачу, — один тяжелый бронхит переходил в другой, постоянно держалась температура, и я худела. Фридрих Мюллер настоятельно рекомендовал мне Давос, а профессор Ромберг (год спустя) — Аросу. После этого какое-то время я чувствовала себя неплохо, однако после рождения двух младших детей — они родились один за другим, — которых я так же, как и четверых старших, вскармливала грудью, у меня возникла бронхопневмония с высокой температурой, и я опять поехала в Аросу».
Но вернемся к марту 1912 года. Расставание супругов было «сдержанным, но грустным», поездка же, несмотря на плохую погоду, прошла вполне удачно. Судя по скрупулезным записям Хедвиг Прингсхайм, трудности ожидали их уже на следующее утро, когда в рекомендованном матери и дочери санатории «Турбан» с ними обошлись весьма неучтиво. Им дали понять, что директор клиники в отъезде и в пользующемся спросом корпусе «на ближайшие недели мест нет», кроме какой-то убогой, не подходящей для здоровья комнатенки, «которую решили освободить из жалости к нам». Итак, следующим был «лесной санаторий „Ессен“, расположенный высоко в горах, но там также не оказалось свободных мест» на ближайшие две-три недели. Положение становилось критическим. Помог визит к одной старой знакомой из Мюнхена, которая лечилась тут и лучше, нежели вновь прибывшие с равнины, знала господствовавшие на курортах в Давосе негласные правила. Она открыла обеим женщинам, что существуют еще кое-какие возможности: пожалуй, от «Турбана» придется отказаться, а вот «Ессен» не безнадежен; скорее всего, личный звонок в обход существующей санаторной иерархии возымеет успех.
«Гофрат»[51] — под таким титулом профессор Ессен мог узнать себя впоследствии в романе «Волшебная гора» — действительно согласился на другой же день прийти в отель и на месте осмотреть пациентку, и пока в его корпусе для нее не освободится подходящая комната, он будет врачевать ее там.
«13.3.1912. […] Визит профессора Ессена, необычайно приятного господина, который констатировал скрытый туберкулезный процесс в щитовидной железе и в легком; заболевание не тяжелое, но длительное, выздоровление может наступить не ранее, чем через полгода. После ужина отправились в отель „Сплендид“ и забронировали себе там комнаты, потом вновь вернулись в „Рэтиа“, упаковали вещи, я отправила Альфреду телеграмму о том, что задержусь, и вот уже сани мчат нас в „Сплендид“, где вскоре по прибытии я опять уложила Катю в постель».
На следующий день профессор Ессен сообщил свое решение. «Профессор все-таки считает состояние Кати довольно серьезным и потому рекомендует ей на месяц постельный режим. В связи с этим вопрос к Альфреду: может, мне стоит пока побыть здесь?»
Он не возражал. Мать осталась, и уже через несколько дней профессор выказал удовлетворение состоянием своей пациентки, но пока «категорически» запретил ей вставать. Однако навещать ее разрешил. Первым к ней приехал отец. Мать описывает мирную семейную жизнь сначала в отеле «Сплендид», затем в санатории Ессена, куда пациентка переехала 22 марта, ровно через две недели; ее перевозили в снежную пургу, естественно, в «крытых санях». «Краткие приветствия врачей и старшей сестры фон Тэмлинг». Потом для Кати начались санаторные будни, которые она красочно живописала в ежедневных письмах мужу. Кристиан Вирхов провел кропотливую работу по восстановлению сохранившихся в Давосе первоисточников и правил оплаты за лечение больных туберкулезом перед Первой мировой войной и сравнил их с соответствующими местами в романе, чтобы тем самым частично прояснить содержание утерянных писем.
Он не подозревал о существовании записей Хедвиг Прингсхайм. Очень жаль, ибо пульмонолог мог бы многое почерпнуть из них. Так, в записи от 24 марта говорится о результате недавнего осмотра, который подтвердил первоначальный диагноз: «Туберкулы в обоих легких, небольшие застарелые очаги, легкий случай, предположительное время лечения — шесть месяцев», — диагноз, позволявший родителям после «нежного, трогательного» прощания вновь вернуться на равнину.
Через два месяца к жене отправился Томас Манн, чтобы самому получить представление о той отрешенной от мира жизни, где царит совершенно иной ритм, отличный от ритма равнины, и где «время» подчинено своим особым законам. Здоровье Кати заметно «улучшилось», так что она могла составить компанию мужу в его прогулках, — во всяком случае, после того как он акклиматизировался и окончательно пришел в себя после небольшой температуры, подскочившей в первые дни. Проведя в санатории три недели, он вернулся в Мюнхен, поведал родителям Кати о самочувствии их дочери («эти сведения ничуть не удовлетворили меня», — отметила Хедвиг Прингсхайм) и уехал в Тёльц, где временно хозяйством занималась Юлия Манн, лишь бы сын мог спокойно дописать свою новеллу «Смерть в Венеции». Вечерами в его маленьком кабинете собирались друзья, чтобы прослушать написанное им за день и в какой-то степени компенсировать — если получалось — отсутствие всегда критически настроенной жены.
