День проходил за днем; Томас Манн прилагал все усилия, растрачивая свой поэтический талант на то, чтобы склонить невесту к решительному шагу: «Станьте моей гармонией, моим совершенством, моей спасительницей, моей женой!» В середине сентября 1904 года он прибегнул к самому сильному аргументу: «Вы знаете, почему мы так подходим друг другу? Потому что […] Вы представляете собой нечто необыкновенное, Вы, как я понимаю это слово, — принцесса. И я, поскольку всегда […] считал себя своего рода принцем, несомненно нашел в Вас предопределенную мне судьбой невесту и спутницу жизни».

Поверила ли Катя на самом деле в реальность такого видения их — как «высокотитулованной пары» — или хотя бы смутно сознавала, что in praxi равноправный союз супругов просто не может отвечать мировоззрению писателя, жизненное кредо которого — несмотря на домогательства любви и доверия — зиждется на потребности к дистанцированию и, по сути, не допускает истинного партнерства, требуя лишь преданности и восхищения? Пожалуй, ни то и ни другое. Тут было нечто совершенно иное, нечто необычное, отличавшее Томаса Манна от других претендентов на ее руку и сердце, что и сыграло определяющую роль в ее решении.

Кроме того, Кате Прингсхайм было свойственно благоразумие, унаследованное ею от матери, и умение трезво оценить и взвесить собственные возможности и желания. Как подтверждают в дальнейшем ее письма, не мечта о карьере ученого, а подспудное стремление создать семью определило ее жизненный выбор. А это, очевидно, ей легче было реализовать с юным поэтом в качестве pater familias, чем с любым другим из ее воздыхателей; но, может быть, еще и потому, что ее брат-близнец, к кому Катя всю свою долгую жизнь питала особое доверие, «искренне уговаривал ее» — по его собственному признанию — «отбросить всякие колебания и гнездящиеся в тайниках души сомнения». Даже если в своих «Мемуарах» Катя Манн оспаривает сей факт, тем не менее в переписке между братом и сестрой существует ряд доказательств того, что Клаус Прингсхайм не только одобрял этот брак, но, по всей вероятности, даже споспешествовал ему. Все в том же цитируемом выше письме брату от 16 июля 1961 года — то есть шесть лет спустя после смерти Томаса Манна — содержится одно наводящее на размышления замечание: «Если бы все происходило так, как я хотела, — пишет она в ответ на его приглашение приехать в Японию, — я бы тотчас не задумываясь прилетела к тебе, но всю свою жизнь я никогда не делала того, что мне очень хотелось, и как хорошо, что ты когда-то сосватал меня, — и, видимо, тебе придется подталкивать меня до благословенного конца моих дней». Тем самым уже на склоне лет Катя Прингсхайм подтверждает, что брат в значительной мере помог ей претворить в жизнь то, чего она сама желала, но по неизвестным причинам не решалась сделать: дать Томасу Манну столь страстно ожидаемое им согласие.

Во всяком случае, достоверно, что время помолвки далось обоим нелегко. Юная принцесса, которой тяжело было покинуть привычный дворец и защищавшую ее гвардию братьев-рыцарей, не раз давала понять жениху, который был ей далеко не безразличен, что они «еще недостаточно знают друг друга». И хотя ее нерешительность часто доводила Томаса Манна до отчаяния, тем не менее, он был твердо убежден, что никому, даже своей нареченной, ни при каких обстоятельствах не выдаст своих сокровенных мыслей: «Не люблю, когда кто-то равен мне или даже только понимает меня», — гласит одна из записей 1904 или 1905 года. И, тем не менее, он всей душой тянулся к этой девушке и желал, чтобы она — и только она — стала его женой. «Приходится постоянно выказывать бодрость духа, — подытоживает обессиленный борьбой принц в письме брату. — Довольно часто все „счастье“ сводится к обламыванию друг об друга зубов».

В октябре 1904 года дело наконец решилось. Однако Томасу Манну казалось, если верить его письмам к брату, что «огромному душевному напряжению» не будет конца. «Помолвка — тоже не шутка […], это поглощающие всего меня усилия вжиться в новую семью, приспособиться к ней (пока получается). Обязательства перед общественностью, сотни новых людей, необходимость показать себя, прилично себя вести. […] А вперемежку с этим ежедневные бесплодные, действующие на нервы экстазы, присущие абсурдному времени помолвки». Даже если сделать скидку на мешанину из самоощущений и высокомерных оценок, все же тон письма дает понять состояние человека, который достиг наконец цели и завоевал желанную женщину, но еще не может идентифицировать себя со своим новым статусом — «связанного обязательством мужа».

А вот о состоянии Катиной души нет никаких свидетельств. Нам лишь известно, что вместе с Хедвиг Прингсхайм обрученные ездили в Берлин «так сказать, для представления» тамошним родственникам: Прингсхаймам, Розенбергам (банкир Херман Розенберг женился на сестре Хедвиг Прингсхайм) и, естественно, Хедвиг Дом, которая жила в мансарде роскошного особняка дочери. Хедвиг Прингсхайм не преминула сообщить о цикле лекций, с которыми предстоит выступить ее будущему зятю, — ей хотелось представить его родственникам как известного и любимого читателями автора. «В их честь Розенберги дали обед в доме на Тиргартенштрассе в присутствии Максимилиана Хардена. Катин дедушка, старый Рудольф Прингсхайм, исполнил желание „Томми“, подарив ему отличный хронометр, золотые часы от Гласхюттера (стоимостью „не менее семисот марок“, о чем с гордостью и одновременно с пренебрежением не преминула сообщить Юлия Манн)». В первых числах декабря обласканный вниманием жених отправился в Любек читать лекцию, а Катя с матерью остались в Берлине.

Впрочем, об этом времени мы мало что знаем, известно только, что в те дни в Поллинге Томас Манн завершил работу над драмой «Фьоренца», поскольку — как явствует из сетований матери писателя Юлии Манн — в семье Прингсхайм «не вполне сознают, что Томас должен работать». Между тем, мюнхенское семейство было озабочено строительством нового особняка на Франц-Йозеф-штрассе, завершение которого ожидалось в конце января 1905 года. По мнению Юлии Манн, дом получился красивым и большим, с «двумя современными туалетами […], очень большим кабинетом Томаса, рядом комната Кати, затем столовая, далее две спальни, белая полированная мебель. […] Во всех комнатах электрические люстры круглой формы; чудесно выглядят те что поменьше, в спальне: среди зеленых листьев красные ягоды, на которых висят лампочки. Но все это немного угнетает, не правда ли? Вряд ли почувствуешь себя в таком доме хозяином, если даже самые пустяковые мелочи куплены не тобой. Отец велел установить и телефон. Наверное, для того, чтобы он мог каждое утро справляться о самочувствии своей доченьки».

Незаметно подошло время всерьез подумать о свадьбе. В начале января 1905 года после обеда в доме Прингсхаймов мать невесты увела Юлию Манн «в свой царский будуар» для разговора о программе праздника, хотя все, как писала Юлия Манн своему старшему сыну, было уже давно решено: никакого венчания в церкви и даже никакого подобающего такому случаю праздника! Ну это уже слишком! Томми надо бы воспротивиться и сказать: «Я настаиваю на венчании, — возмущалась мать. — Я считаю, если уж Прингсхаймы протестанты, то должны доказать это именно сейчас, в столь решающий для Кати переломный момент в ее судьбе, однако самое худшее, что невеста полностью согласна с отцом-безбожником и не настаивает на венчании». Все страхи и затаенные обиды женщины, которой уже давно не суждено было блюсти заведенный по ее вкусу порядок жизни, еще раз выплескиваются на бумагу: «Ах, Генрих, ведь я никогда не была согласна с этим выбором; Катя на людях очень нежно относится ко мне, но разве теперь уже не современно посылать поздравления с Новым годом, в том числе и будущей свекрови? Или хотя бы отвечать на полученные от нее поздравления?! У меня такое чувство, будто меня намеренно провоцируют, прости, что вижу все в столь черном цвете, но если бы Томми вновь стал свободным (N.B.: в том числе и его сердце!), у меня бы, как мне кажется, камень с души свалился. […] Избыток денег все-таки делает людей холодными, капризными и толстокожими, они требуют к себе внимания, хотя от них самих-то этого как раз и не дождешься».