— В том году, помню, дом у нас сгорел. Сестренка с матерью по миру пошли, а я повязал ленту на голову, заткнул за нее ложку да и в Рыбну подался — в бурлаки наниматься…

— Ты про Шаляпина давай! Про себя неча нам рассказывать, — останавливает его Дымарь.

— Погоди, не торопи кашу в рот, а то подавишься, — спокойно отвечает Оська и продолжает дальше. — Так вот, пошли мы тогда от Рыбны аж до Костромы. Весело шли! А берег — то в топи вязнешь, то кустами продираешься, а то и водой прешь. Расшиву хозяин нагрузил тогда, не постеснялся. По ведру водки на каждую перемену пообещал. И только мы перевалили Савинскую косу, как из-за поворота рванула суводь! После дождя водоворот такой — лямку рвет, с ног валит! «Давай не засаривай! Наддай!» — орет косной. Какое там «наддай»! Что, сами не понимаем — занесет расшиву на мель, будет хлопотушки! Тянем, надрываемся. Ноги в песок по голень уходят, а она, проклятая, тянет на мель. Искры из глаз, лямка в грудь врезается! И «Дубинушку», и «Шаговитого пуделя» поем — не помогает, суводь проклятая так и рвет. Не одолели мы ее тогда, занесла расшиву на мель, проклятая!

Оська вытирает пот со лба, словно в лямку впряженный. Потом продолжает:

— Вот в такой-то веселенький момент и подходят к нам двое. Чистенькие с виду, оба в шляпах. Один, помню, с усами. «Здорово, оравушка!» — приветствует нас тот, что без усов. «Проваливай дальше!» — отвечает ему наш шишка. Да такое отмочил, что и Волге самой не очень приятно было услыхать такое!

А тот не обиделся, ответствует: «Да ты не лайся, браток, я тебе помочь хочу, дьявол ты этакий!»

Какое тут не лайся, с ангелом поругаешься, такая злость на душе. Хозяин орет, водолив кричит, у самих кишки рвутся, течение у расшивы поддон заметает, а он тут со своими нежностями пристает. Ну, тут ему наш масляный староста и выдал под седьмицу! Лучше нашего старосты тогда по всей Волге никто не умел материться. Сами понимаете, в такой момент лучше и не подходи к нам!

«Хорош дьявол! Здорово лаешься!» — засмеялся он и снова в помощники к нам набивается. «Пойдем, Федор, не мешай людям», — одергивает его усатый. А разговор у него волжский, на «о». А тот его не слушает! Подходит ко мне да и за лямку. Как глянули мы друг другу в глаза, так и обомлели оба! Мать честная! Да ведь это Шаляпин, думаю! А он меня облапил, как медведь, кричит: «Ты что, такой-сякой, меня не признаешь? Вместе в церкви пели, по огородам лазали!»

Я растерялся, не знаю, как его теперь и величать. То ли Федькой, как бывало, то ли Федором Иванычем. Знаменит он на весь мир стал!

«Кто это?» — спрашивает у меня шишка. «Шаляпин», — отвечаю.

Ну тут на него все, как на диво, уставились! Глазеют и про расшиву забыли, пока на нас водолив не заорал.

А Шаляпин рад, что бурлаки его за своего принимают: «Давайте, робя, я с вами в лямку впрягусь!» А наш шишка отвел его руку и говорит: «Эй, брат ты наш Федор Иванович, лучше спой нам такое, чтобы силушка взошла. А лямку-то мы и сами потянем. Я давным-давно мечтаю тебя послушать. В столицу собирался, а ты вон сам сюда явился!»

Стали мы его просить. Знает он: бурлаку песня — не забава. Подмога она ему в долюшке его тяжкой. Видит Шаляпин: и впрямь его песня нам нужна. Встал он вот так, — Оська поднимается перед костром, глаза его огнем отсвечивают, — да и запел: «Эй, ухнем! Эй, ухнем!» Нашу запел, бурлацкую! Слышим мы его, и каждая жилка в нас силой наливается. Такая силища из его горла полилась, что и передать невозможно. И почуяли мы вдруг: нам сейчас расшиву-то хоть на руках нести!

«Хомутайсь!» — заорал шишка, почуяв важный момент. Натянули мы лямки да вместе с ним: «Эй! Эй! Тяни канат сильней!» Чувствуем, зашевелилась в песке расшива! «Мы по бережку идем! Песню солнышку поем!»

Пошла наша сердешная! Против суводи идет! А усатый — это сам Горький был, смахнул слезу да и говорит: «Уродит же такое чудо земля русская! Видишь, Федор, песня-то твоя сильней стихии оказалась!»

Оська замолк и посмотрел на друзей. Бурлаки молчаливо сидели вокруг костра, задумчиво глядя на огонь.

— А потом? — прервал молчание Дымарь.

— Что потом? Потом они в одну сторону, а мы в другую, — ответил Оська.

Вдали за Ярославлем догорала узенькая полоска зари. Над Волгой серебристо-оранжевый диск луны светил еще ярче. Вокруг костра на берегу крепко почивала бурлацкая оравушка.

Золотое кольцо.

1996. 12 сентября

Волшебный фонарь братьев Люмьер, захватывая чувства и эмоции общества, победоносно шагал по экранам синематографов и электротеатров России, растущих как грибы после дождя. В московском театре «Эрмитаж» под звуки матчиша и цыганщины, исполняемых таперами, шли новинки «кино из Парижа» с пикантными названиями: «Смерч любовный», «Курортная плутовка». Залы были переполнены, приходилось регулировать публику и дозволять смотреть фильмы… по половому признаку: «в четные дни для женщин, в нечетные для мужчин, дети и учащиеся не допускаются».

В крупных городах России стали создаваться кинофирмы и кинокомпании с намерением выпускать на экраны отечественную кинопродукцию. Эпидемия — кинобум! Но надо было противостоять иностранной экспансии.

В 1913 году Мария Федоровна Андреева, актриса и общественный деятель, при поддержке Максима Горького задумала организовать кинофабрику для производства отечественных «прогрессивных реалистических фильмов». Прежде всего «в дело» пригласили Федора Ивановича Шаляпина. Он с восторгом отнесся к идее и согласился на сотрудничество.

Были приглашены известные актеры и режиссеры, в основном мхатовского направления — Москвин, Качалов, Леонидов, Санина, Румянцева, Маржакова. Владелец здания МХАТа промышленник С. Лианозов согласился построить во дворе художественного театра павильон для кинофабрики. Максим Горький намеревался привлечь к созданию киносценариев известных русских писателей.

Пресса широко освещала предстоящее киномероприятие. В интервью «Театральной газете» Шаляпин заявил, что у него есть намерение сняться в кинофильмах «Борис Годунов» и «Степан Разин». Шаляпин видел в новом искусстве возможность дойти до зрителя каждого города и деревни российской глубинки.

Но, к сожалению, задуманная с размахом благородная затея не осуществилась из-за недостатка средств, а главное — начала войны 1914 года.

Известный кинодеятель того времени В. Дранков предложил Шаляпину снять на киноленту «Псковитянку» с его участием по сюжету драмы Льва Мея, ставшей основой для оперы Римского-Корсакова. Импресарио Шаляпина В. Резников организовал акционерное общество «Шал-Рез и К°» (Шаляпин — Резников и компания). Ставить фильм согласился режиссер Иванов-Гай, гармонист и балагур, расположив к себе Шаляпина тем, что может выполнять при съемках фильма все пожелания великого артиста. Рабочее название для фильма выбрали «Царь Иван Васильевич Грозный» (было еще и другое «Дочь Пскова»).

На свой дебют в кино Шаляпин возлагал большие надежды. Он писал дочери Ирине: «Эта пьеса будет у нас пробным камнем для будущих, и если пойдет хорошо, то предпримем ряд многих пьес…»

Съемки фильма проходили под Москвой, в Кунцеве, на Ходынском поле, в Пскове и, что интересно для ярославцев, в Угличе. В батальных сценах было занято до двух тысяч статистов, декорации и костюмы были отменными, настоящими.

Одного из опричников царя играл впоследствии известный артист Михаил Жаров. Он рассказывал: «Солнце пекло невыносимо. Грозный — Шаляпин вышел из шатра, приставил руки к глазам… Грозно оглядел разбросанные по склону крутого берега отряды актеров и статистов, изображавших псковскую вольницу… Грим органично дополнял лепку суровой фигуры Грозного, который был монументален в блестящей кольчуге, в кованом шлеме и широкой епанче…»

Другой очевидец съемок, кинорежиссер А. В. Ивановский, вспоминал: