Велга должна была ненавидеть Войчеха. Она повторяла это себе как молитву: она должна его ненавидеть. Это её долг перед родными. Велга обязана делать то, что правильно. То, что от неё ожидается. Она теперь старшая Буривой.
Они оба дышали размеренно, всё тише и тише, постепенно успокаиваясь. И Велга ощутила, как Войчех будто наконец-то расслабился. Его всегда напряжённое тело ощущалось мягче, податливее. Точно он первый раз за очень долгое время опустил мост на крепостной стене. Будто впервые подпустил кого-то так близко.
Туман окружал их со всех сторон, становилось всё прохладнее. Велга теснее жалась к Войчеху. Немного приподнявшись на локте, она огляделась, обвела глазами берег, прислушиваясь к песне лягушек, к далёким весёлым голосам, и наткнулась взглядом на насторожённый прищур Белого, почувствовала, как напряглись мышцы под её ладонью.
– Что такое?
– Утро.
Велга кивнула. Забрезжил рассвет, и наступил новый день.
– Утро, – отозвалась она эхом, легко, почти не касаясь, проводя ладонью по его груди к шее, растрёпанным волосам, острому подбородку, носу, лбу – точно кончиками пальцев пытаясь запомнить его очертания.
Скоро ей предстоит всё забыть. Так будет правильно.
– После пожара, – проговорила она негромко, почти не чувствуя собственных губ, – мне приснился сон. Он был такой же, как это утро, размытый в мареве, полный тумана, эха. Мне приснился яблоневый сад.
Светлые глаза распахнулись широко. И грудь поднялась в глубоком вдохе.
Велга избегала смотреть ему в глаза.
– Всё происходило ещё до пожара, но было иначе. И там, в саду, собралась моя семья. Все, кроме Кастуся. Мать, отец, братья, даже Рыжая. Мне подумалось, что там, в этом саду, должен быть кто-то ещё, я будто слышала их голоса, но никого больше не видела…
– Кто-то ещё? – Голос Войчеха прозвучал хрипло, глухо. Он почти не шевелил тонкими бледными губами.
– Думаю, это мои предки, которых я не встречала, но те, кто дорог моим родным. Мои бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки. – Она слегка улыбнулась, размышляя о том, как где-то там, под сенью яблоневого сада, Кажимеж Буривой обнял своих родителей, как Осне расцеловала своих старших сыновей.
– Любопытно, в моём саду… а в какой сад попал бы я? К Здиславе или к Венцеславе?
Велга думала, он ждал ответа, но голос Войчеха вдруг стал полон горечи и обиды:
– Плевать. Обе бессердечные стервы. Обе никогда не считали меня своим сыном. Обе заслуживают смерти.
И пусть Велге стоило наслаждаться его муками, она не могла. Она положила голову ему на грудь, точно пытаясь прикрыть собой огромную рану там, где билось его сердце.
– Ты веришь, что это и есть… жизнь после смерти?
– Может быть, – пожала плечами Велга. – А может, и нет. Не знаю. Это сон, который мне приснился.
Некоторое время они молчали, слушая дыхание друг друга и журчание реки.
– Но мне хочется верить, что такое место существует. Я не могу знать этого наверняка, я просто надеюсь, что это не конец. Что однажды я снова обниму своих родных. И мы найдём покой. Вместе. Уже навсегда.
В горле встал ком. Велга заморгала, пытаясь заглушить слёзы. Она не плакала так давно. В последнее время всё, о чём она помышляла, – это смерть. Не та горькая, пугающая, сжимающая ей рёбра тоской и скорбью. Иная: мстительная, яростная, кровожадная. Она жаждала смерти своих врагов. Велга решительно, без лишних раздумий выносила смертные приговоры другим. Чем она теперь отличалась от Венцеславы, от Здиславы, от Белого Ворона?
– Но это, наверное, всего лишь мечта. – Велга отстранилась от Войчеха и присела, глядя на реку. – Пресветлые Братья говорят, после смерти грешников ждёт Пустошь, но мало что говорят о том, что ждёт благочестивых людей. Теперь… теперь меня, видимо, тоже ожидает Пустошь. И вечный холод…
– Пресветлые Братья ни хрена не знают, – раздался из-за её спины голос Войчеха. – Смерть… впрочем, я тоже не знаю, что там после смерти.
– Ты же служишь Моране.
– И что? Я предпочитаю держаться от неё подальше. И, надеюсь, встретимся мы не скоро.
Велга обернулась через плечо:
– Если то, что рассказал Грач, – правда…
Белый недовольно дёрнул уголком губ:
– Тогда дела наши плохи. Точнее, мои. Тебя это вряд ли коснётся.
– Если Здислава оживит богиню смерти, разве не всем придётся плохо?
Он присел рядом:
– Если Морена обретёт человеческое тело, значит, её можно будет убить.
– Так ты…
– Я? Нет. Я не собираюсь бросать вызов госпоже. Наоборот, предпочту не допустить такого. Матушка пусть обломает зубы… а, точно. – Он сам усмехнулся своей шутке. – Нет уж. Лучше остановить матушку до того, как она проведёт свой обряд.
– Как ты её остановишь?
– Как обычно.
Он скосил на Велгу глаза, и она наконец сообразила.
– Ох… конечно, понимаю, она не лучшая мать на свете, но всё же она тебя воспитала…
– А ещё она убила мою сестру, хотела убить Грача и теперь попытается убить меня, если я не пойду на опережение. Поверь, у матушки нет ни капли сострадания или любви к нам. Мы для неё лишь слуги госпожи. И когда мы перестаём приносить пользу, оказываемся на маковом поле.
– Почему там?
– Говорят, маки сажают на могилах чародеев, чтобы они не выбрались наружу.
– Да, я тоже слышала об этом. Но вы же не чародеи. Только Грач. И даже он больше нет.
– Хм…
Белый жевал губы, размышляя.
– Если в могиле Вороны уже давно не сама Ворона, а Морена, то маки вполне имеют смысл. Видимо, матушка не хотела, чтобы госпожа выбралась на свет раньше срока. Может, это какая-то часть обряда.
Он помотал головой, точно мысленно споря с самим собой, слегка повернулся к Велге, но так и не взглянул на неё, промолчал.
– Что? – Она слегка подалась навстречу.
– Мы приносили посмертки своих жертв матушке, а она, оказывается, всё вкладывала в Ворону. Видимо, госпоже нужно очень много жизней, чтобы… ожить.
– И твоя жизнь – последняя, что ей нужна.
– Вряд ли последняя, – невесело улыбнулся Войчех. – Но нужная, чтобы набраться сил. Так что выбор у меня небольшой. – Он достал нож с чешуйчатой рукоятью и, сделав «страшные» глаза, провёл лезвием над рукой вдоль запястья. – Или так, – сказал он, – или так, – и взмахнул ножом в воздухе, точно перерезая кому-то горло. – Или я, или меня.
Повисла тишина, которую нарушало лишь противное пение лягушек. Из-за деревьев показались лучи зари. Покой, найденный ими на короткое предрассветное время, растаял в утреннем свете.
– Значит, убьёшь её.
– Угу.
Стараясь не смотреть на Войчеха, Велга поднялась, одёрнула подол, поправила волосы. За этими суетливыми движениями легко было спрятать правду. Когда они доберутся до Старгорода, Велга найдёт людей князя, вернёт власть над собой и над остальными, тогда придёт время для справедливости.
Белый Ворон убил её семью. И он должен был ответить за это. Он должен был страдать так же, как страдала Велга.
Впрочем… она оглянулась на Войчеха, пригляделась к его острым чертам, к сломанному носу, к узким, всегда злым, каким-то будто оскалившимся губам… кажется, Белый Ворон потому и заставлял страдать других, что был ужасно несчастен сам. Всегда. Ещё задолго до их встречи. И вряд ли такой человек, как он, мог по-настоящему найти покой.
– Наверное, нужно вернуться, – проговорила нерешительно Велга.
Ей не хотелось, чтобы ночь заканчивалась, но это уже произошло. Стоило прекратить обманывать саму себя.
Войчех посмотрел на неё, и нечто новое, едва уловимое промелькнуло в его взгляде. Велге вдруг стало не по себе.
– Пошли, – кивнул он.
Белый протянул ей руку, помогая подняться по берегу.
И это тоже было непривычно, неправильно, непохоже на Белого Ворона. В этом было что-то от Войчеха. От того, кто ей доверился. Но Велга должна была продолжать врать. Она не просила об этом доверии, да и никогда его не желала. Велга и Войчех не были ни соратниками, ни друзьями, ни любовниками. Он верно сказал: или ты, или тебя. Никак иначе. И Велга предпочитала ударить первой.
