Птолемей задумчиво покачал головой:

– Я уже слышал что-то подобное от другого дастура, Валтасара. Ты должен его знать. Он говорил мне о тебе. Ты владеешь древне авестийским языком и можешь прочесть Авесту. Это правда?

Собеседник тяжело вздохнул:

– Да. Это правда. Мудрый Валтасар тоже им владеет, – и, опустив взор, продолжил: – И я знал Патрона, чей кинжал весит у тебя на поясе. Как попал он к тебе?

Стратег в который раз удивился способностям перса, на этот раз, его наблюдательности. Он сообщил, как нашёл умирающего грека и про его рассказ об убийстве Дария.

Мельхиор слушал повествование и, несмотря на трагичность судьбы своего ученика, в конце истории почему-то улыбнулся. Птолемею это показалось странным:

– Тебе его не жалко?

– Скорблю о том, что путь земной у верного бехдина оказался краток. Но жизнь его – ещё одно доказательство великого божественного промысла. Мой акинак, подаренный ему в день посвящения, пришёл к тебе, а ты сейчас стоишь предо мной, желая тоже стать бехдином. – Он поднял голову и, приблизившись, словно выстрелил взглядом в упор: – Скажи мне, Птолемей, зачем Александр сжёг Авесту? При этом ты намерен принять веру нашего пророка Заратустры? Зачем она тебе?

Стратег снял кожаный панцирь, и на его груди засиял символ Фаравахара:

– Это подарок моей жены. Она бехдин. Ей пояс кусти повязал сам Валтасар. Здесь, – он взялся рукой за ворот, – вышита главная молитва. Я выучил её уже как год, но ещё ни разу в жизни не произносил вслух осознанно. Хотя она просится излиться из меня каждый день, но что-то мне сжимает горло. Я не могу её произнести… Царь не желал сгубить Авесту. В тот вечер его волю подменили. Впрочем, не только его, многие гости обезумили и начали распространять огонь по залам. Они не ведали, чего творят. Какая-то дурная сила ими управляла.

Мельхиор продолжал изучающе смотреть на лицо грека, будто на нём действительно видел какие-то тексты. Его широко открытые глаза светились изумрудным огнём, а губы еле-еле шевелились, подбирая слога, слова, фразы. Иногда глаза вспыхивали ярче, словно в эти моменты Мельхиор понимал смысл прочитанного. При этом сам Птолемей впал в абсолютно чуждое ему, но, где-то в глубине, очень знакомое состояние ментального безмолвия. Сначала ему казалось, что он распался на несколько частей, и каждая с удивлением увидела другую. Но почти сразу, ощущение сменилось иным: он не распался, это от него отпали какие-то элементы, которые все вместе, до сего момента, он считал собой. Особенно ярко он ощутил пустоту ума и материальность тела. Они, несомненно, были здесь же, но уже не его. Как снятую верхнюю одежду, он внутренним зрением разглядывал застывшие части и с удивлением замечал, что на нём ещё полно вещей, и если дальше он продолжит просто наблюдать, то все они спадут. И лишь тогда, обнажившись, он увидит Себя… не Птолемея Лага, не сводного брата и соматофилака Александра Великого, не его стратега, не бесстрашного воина, или любящего мужа – вся эта одежда будет валяться рядом:

– Как наилучший владыка, так и судья, избираемый в согласии с истиной, – сами собой зашептали его губы, – утверждай силу действий, происходящих от жизни, проводимой с Благим помыслом… – в этот момент, удивительное ощущение стало пропадать, а внутренней зрение – притупляться. Тут же возник страх. Он замолчал.

– …ради Мудрого пастыря бедных, – закончил за него Мельхиор.

– …ради Мудрого пастыря бедных, – повторил стратег последние слова молитвы.

Дастур сделал шаг назад, но, продолжая смотреть, столь же пристально, спросил:

– Готов ли ты пожертвовать всем, кроме души, принять благую веру во всей её полноте и до конца своих земных дней, блюсти преданность единственному Господину Мудрости; отречься ото лжи в любых её проявлениях, в том числе придуманных богов, самозванных мессий и пророков? Если готов – не спеши. Освободи свою волю. После подумай про жертву. Если ум согласиться её принести – ответь сердцем, громко и внятно, в присутствии двух бехдинов: меня и его, – Мельхиор жестом показал на сидящего у креста Бесса.

Птолемей медленно перевёл взгляд на пленника:

– Мой ум спрашивает, какова будет жертва, не оставлю ли я его?

– Если ты про свой ум, то ты волен с ним обращаться как пожелаешь. Ахура-Мазда дал тебе его в услуженье, а не для господства. Нет ничего хорошего, когда раб становится господином – всё уже сделанное, быстро придёт в упадок. А Бог очень много потрудился, прежде чем родился ты. И, соответственно, ничего нового построено уже не будет. Ведь господин знает, а раб умеет. Поменяй их местами: что наруководит незнающий раб, и что построит не умеющий господин? Ну а если ты про Бесса, то он уже знает свою участь. Он давно нарушил клятву бехдина, и пришло время принесения жертвы. Не спеши, – Мельхиор замолчал и, выдержав короткую паузу, продолжил. – Я вижу в тебе истинную жажду прийти к Богу, но ты имеешь изощрённый ум. Его власть огромна. А насколько твоя воля свободна, мне не ведано. Сейчас ты жаждешь Его общения, а завтра ум легко затмит всё, и, нарушив клятву, душа замрёт. Верни мне акинак и можешь дальше жить как жил. Когда в своём намерении прийти к Ахура-Мазда ты окрепнешь, поймёшь, что ты действительно готов – найди любого мобеда и прими веру. Кинжал пришёл к тебе не зря…, – дастур прервался, его взгляд устремился на юг, где на горизонте показались клубы пыли.

Стратег изъял из ножен акинак и также напряжённо посмотрел вдаль:

– Продолжай. Возвращается конный разъезд, и времени у нас мало. Царь Александр, вероятно, будет уже к вечеру, и тебе здесь оставаться станет небезопасно. Валтасара он велел арестовать. Возможно, сей участи не избежать и другим высшим жрецам Благой веры. Чем это акинак тебе так дорог?

Тень испуга пробежала по лицу дастура, но, быстро совладав с ним, он пояснил:

– Я в молодости был знатным кузнецом. Ковал железо, купрум, сплавы. Общаясь с огнём, настолько с ним сроднился, что сутками мог не покидать кузнечной, перемежая жаркую работу истовой молитвой. Размерено, орудуя молотом, погружался в молитвенное общенье со Всевышним, как будто именно оно являлось смыслом всех этих трудов у наковальни. В один из дней я усомнился, а слышу ли я Бога верно? Или, быть может, звуками ударов молота, со мной общается злой Ариман? В тот день я приготовил тайный сплав из истинной и ложной меди1, добавив в него золото. Не отходя от тигля ни на миг, непрестанно читал особую молитву, чтоб в результат трудов моих вселился благой Дух. Затем тринадцать дней выковывал кинжал, всем сердцем его заклиная на защиту истинной веры. Ещё семь дней точил клинок, произнося с каждым движеньем камня: «Оберегай в веках святые знания Авесты от забвения». Последнюю седмицу месяца Амеша-Спента, я правил лезвие, шепча ему как наставление ребёнку: «Будь послушным воле Господина Мудрости, и неподвластным воле злого Аримана». В ночь пред весенним равноденствием из кости тигра вырезал накладки рукояти. Им повелел искать хозяина из тех, чья рука сможет в мире форм исполнить волю Бога. А на рассвете дня весеннего равноденствия чеканом выбил на клинке Фаравахара, наполнил золотом клеймо и произнёс: «Пусть каждый, кто возьмёт кинжал, по форме станет его хозяином, а по содержанию – его рабом. И тогда, пусть Господь направляет сию руку. А если хозяин решит уклониться к злу или глух будет к Божьему гласу, то пусть в день ближайшего праздника Седе предстанет с ответом на Высшем суде, и бессмертные силы Амэша-Спэнта его там защищают». После чего сжал рукоять кинжала, отмерив так себе полгода на то, чтобы понять: слышу ли я Бога и тогда останусь жив, или лукавый Ариман мой хозяин, и тогда должен умереть… А для того чтобы ежеминутно помнить о своём заклятии, нанёс эту рану, – он показал ладонь со шрамом. – Одновременно помолился, чтобы Ормазд не позволял ей затянуться, пока все мои мысли, слова и дела не станут всецело ему угодны. Через шесть дней, когда бехдины празднуют рожденье Заратустры, община выбрала меня мобедом, а спустя полгода, в день осеннего равноденствия и праздника Седе, я был избран дастуром. К тому моменту моя рана полностью зажила. Но через несколько лет мне выпала честь предстать перед шахиншахом Дарием III. После аудиенции ко мне обратился один из командиров личной гвардии царя. Это был тот самый Патрон. Грек хотел принять Благую Веру. Я отказал, предложив ему сначала изучить наши традиции и ритуалы. И в тот же вечер рана вновь начала кровоточить… уже на восходе солнца, Патрон читал со мной молитву Ахуна Ваирью. Он искренне плакал от счастья, а я смотрел на чудесно зарубцевавшейся шрам, ещё раз убедившись, что создал материальное орудие Господа и проводника его воли. Когда пришло время уезжать, порез вновь начал болеть. Но я уже знал, что акинак от меня ждёт: после рассказа Патрону истории о рождении кинжала, воин, по своей воле, и с моего дозволения, взял его в руку. Так, грек стал вторым хозяином клинка. Он тоже чувствовал, что акинак ждёт от него, но, судя по всему, не справился… Теперь кинжал выбрал тебя. И я предлагаю вернуть орудие создателю, тем самым устранить предопределённость твоего жизненного пути и отказаться по доброй воле от принятия Благой Веры. Потому что в противном случае, тебе останется три месяца, чтобы услышать волю Господа и деятельно начать её исполнять. Если хозяин не справится, то в день осеннего равноденствия, когда бехдины отмечают праздник Седе и приходит срок отвечать за прожитый год, он умрёт, – Мельхиор взглянул на Птолемея и протянул открытую ладонь.