— Павлуха, ты пироги любишь? — неожиданно спрашивает Старший Ондатр.

— Пироги? Да люблю.

— С чем?

— С начинкой изюменной!

— А я больше с рыбой. Думал — ты тоже… Давай не кисни!

Не сразу, но оживился Сандаев, посвистывать стал. Виды вокруг изменились: пологие берега начали переливаться в холмы. Слева поднимался высокий яр, а на яру — большой поселок в окружении ельника. Красиво стоит, притягательно. Городские художники дачу себе здесь построили, каждый год приезжают зимою и летом, этюды пишут. Виды, конечно, любуйся — не налюбуешься. Дед здесь один живет, интересный, собирает предметы старинные — колокольцы валдайские, монеты колыванские, дуги расписные сибирские, остяцкие берестяные поделки, костюмы шаманов. Изрядно всего насобирал он и все в областной город отправил, в музей краеведческий. Целый угол в зале заняли эти диковинки. Один известный художник портрет старика написал и поместил его с экспонатами рядом. У старика волосы, как у схимника, по плечам лежат, бородища собою всю грудь заняла. Поглядишь на портрет — перекреститься охота. Видел Бобров все это — руки от радости потирал. Дед хорошо был знаком ему: всю жизнь он рыбу ловил да охотился. Когда запрет на нельму и осетра вышел — не приструнился. Много раз его штрафовали еще те рыбоохранники, кто до Старшего Ондатра работал. Начал старик осторожничать, а как прогремело имя в газетах и по телевидению, опять ценную рыбу давай полавливать…

Бобров заглядывал к музейному старику побеседовать. Спрашивал:

— Ловишь, Иван Константинович?

— Редко вылажу теперь: хвори одолевают.

— Попадается?

— Единожды только и вышла удача по осени. Выволок нельму из проруби огромадную.

— Пудовую, что ли?

— Саженную! Упал я тогда на льду перед ней, заплакал и прошептал: теперь помирать можно. Прикидывал на весах — без пяти килограммов два пуда ахнула!

— Такую и мне видеть не приходилось… Ты, конечно, ее никуда не сдавал?

— Сам ел и добрых людей потчевал. Жиру в ней столько было, что с пальцев на рукава текло. С той поры, признаюсь тебе, усмирился я как-то, будто не рыбу поймал, а самого архангела Гавриила увидеть сподобился…

Откровенный чалдон, не скрытный, думал о нем Бобров. Зайти бы к нему, посидеть у старинного самовара, да времени нет и показываться в поселке нельзя, а то все браконьеры по щелям разбегутся, как тараканы от света…

Павлуха повел «Гарпун» вниз на виду всех жителей Вертикоса. Старший Ондатр и механик Пронькин, прежде чем спрятаться в тальниках, прострельнули на лодке вверх-вниз по протоке. Тралить не стали, но следы воровских рыбаков обнаружили: где заломанная макушка талины, где плавающее заякоренное бревно, как бы занесенное сюда невзначай, говорили красноречиво об упрятанных на дно сетях или крючковых снастях. Предстояло долго таиться и ждать, когда хозяева ловушек приплывут сюда — ближе к ночи, а скорее — в самую сутемень, выбирать рыбу.

Ночь пришла, а темнота не наступила. Еще было такое время, когда и в полуночный час различить можно было даже крылышки и брюшки комаров, увидеть мошек.

Тишина — ни всплеска, ни голоса. Лишь зудение гнуса нарушало безмолвие.

Но вот стал нарастать издалека гул подвесного мотора. По густоте, мощи звука определили, что это тридцатисильный «Вихрь». При входе в протоку лодочник сбавил скорость, вошел в рукав, лавируя между потопленными кустами, продвинулся влево метров на двести и заглушил мотор. Бобров в бинокль видит, как рыбак подымает сеть, выпутывает из ячеек стерлядь и возится с большим кострюком. Браконьер просмотрел одну снасть и передвинулся на веслах к другой.

— Спокойно действует, уверенно. Думает, что «Гарпун» прошел мимо и опасаться некого. — Старший Ондатр говорил тихо.

— Пора нам, — с придыханием сказал Пронькин. Ему редко еще приходилось бывать в таких делах.

Бобров намотал шнур на диск, резко, сильно рванул, мотор зашелся в зверином реве. И вот лодка рыбоохраны несется по гладким водам протоки — прямо на браконьера. Тот вскочил, в считанные секунды запустил «Вихрь» и кинулся наутек. Чуть вправо, чтобы не попасть в убегающего, Бобров пустил ракету. Прошипев, затем вспыхнув, она озарила кусты и воду, искрами отразилась в брызгах и пене за кормой убегающей лодки и шлепнулась впереди дюральки. Расстояние между браконьером и рыбоохраной, кажется, не сократилось. Старший Ондатр выжал газ до отказа, но рыбак сидел на своей лодке один, а их двое, и оба тяжелые, плотные, и это влияло на скорость.

И все-таки убегающий был не уверен, что ему удастся уйти от погони — начал выбрасывать рыбу. Он знал, что его все равно будут гнать, преследовать, что у рыбонадзора всегда в запасе два-три бачка бензина. Пусть гонят, пусть, но улики — за борт. И поскорее! Рыба летит направо, налево, настигнут, а у него в посудине — пусто.

Одни браконьеры рыбу выбрасывают, как этот вот. Другие поступают иначе: опускают улов в мешке за борт, крепко привязывают за шнур к уключине. Настигнет инспекция — ножом по шнуру, мешок с грузом тонет. Концы спрятаны в воду. Сиди, покуривай да огрызайся по-волчьи. Протокол составлять-то не на кого. А то, что в лодке осталась рыбья слизь, это не страшно. За слизь не судят. Вот разве двадцатка штрафа «за убегание». Так то пустяк по сравнению с сотнями, тысячами, что пришлось бы платить по иску…

Старший Ондатр, преследуя браконьеров, к «хитрым приемам» не прибегал. Для него лишь тот был вор, кого он хватал за руку, загонял уликами в угол. А встречались среди рыбоохранников ухари. Один такой жук в соседнем районе работал. Он с весны собирал своего рода «дань» с каждого, кто держал мотолодку и подвесной мотор. Если ты на воде, рассуждал, значит, и рыбку запретную ловишь! Кто будет зря жечь дорогой бензин? А ежели так, то не скупись — «выкладай» добровольно на стол четвертную штрафа, и будь здоров и на весь год свободен. Четвертная с «души», а душ мотолодчиков у хитромудрого рыбоохранника числилось по всему району тысячи две. Вот ежегодно тысяч пятьдесят и поступали на счет управления рыбоохраны и вод без всякой судебной волокиты, а удалому инспектору полагалось за это приличное вознаграждение в виде премий и ценных подарков. Был тот человек на видном месте в бассейновой управе, и одаривал его ласково сам управляющий Низкодубов. Диву давался Бобров: как можно было так ловко очки втирать и быть в почете? Но в дела эти Старший Ондатр не встревал, они напрямую его не касались и не ему в них разбираться было. У него своих хлопот под завязку. И Низкодубова он уважал. Однако все чаще Боброва такие мысли не успокаивали, и он еще в самом начале службы Ники Фролкина заговорил с ним об этом. Тот сразу впопятную:

— Зачем нам лезть в чужое корыто! Не наша епархия. Сосед-то у Низкодубова в любимчиках ходит.

— А ты-то откуда узнать успел? — поразился Старший Ондатр.

— Земля слухом полнится, — повел плечами Ника. — Надо знать, кто чего стоит…

…Бобров выпустил уже четвертую ракету, а нарушитель не останавливался. Пронькин прилег на днище лодки, чтобы не парусить туловищем. Бобров же сильнее вжался в сиденье.

Скорость была большая. Мошка мелкой дробью хлестала по лицу, попадая в глаза, обжигала. Бобров щурился и беспрестанно смаргивал.

Впереди маячило узкое горло протоки. Сейчас браконьер должен был выйти на Обь. Боброва разбирало любопытство: куда повернет он тогда — к Вертикосу или направо — к Усть-Тыму? Но лодку вдруг сильно подбросило, мотор браконьера заглох. Посудина налетела, по всей вероятности, на топляк. Рыбоохрана мигам настигла убегающего. Старший Ондатр с ходу запрыгнул в дюральку, осветил фонарем и увидел на дне метровой длины молодого осетра. Браконьер взъерепенился.

— Сидите спокойно, — строго сказал Бобров, — а то я могу невзначай вас искупать… Что, выбросить не успели — скользил в руках, или жалко стало добычи? Ракеты видели?

— Нет.

— Как это так? Четыре раза я выстрелил!

— Видел… Ну и что?

— Почему не остановились?

— Не хотел с вами связываться.