— Теперь генерала нам не хватает в компании! — с иронией сказала Туся. — А так уж кто не бывал…

— Места в Петушках притягательные. Кедры… Я ими очарован. Приживусь — не прогоните! — Он ладонью пригладил на голове волосы. — Горожанина тянет из душного города на свежий ветерок, на простор. Чистый воздух скоро станет дороже вина.

— В нашем доме давно это поняли. А как поняли, так и стали воздухом торговать. — Она покраснела.

— Вы, конечно, от гостей устаете страшно. С ними хлопотно. Родители вас загоняли по погребам да кладовкам. Или я, может быть, ошибаюсь?

— Не ошибаетесь…

— Я заметил — вы человек исполнительный…

— Не хвалите — не стою. — Но лицо ее осветилось доверчивой радостью.

— Я, Туся, редко в ком ошибаюсь. Ей-богу! И позвольте мне думать о вас хорошо.

Она встрепенулась.

— Благодарю… Но я вам хочу рассказать… Когда вы узнаете все обо мне…

Туся стояла босая на мокрой траве и вздрагивала.

— Вам лучше домой идти. — Карамышев наклонил голову, волосы светлым веером упали на лоб. — Прогулка в таком состоянии пользы не принесет…

— Я с вами пойду! Сейчас все пройдет. Не оставляйте меня…

Ему передался вдруг весь ее страх перед ним, вся робость ее. Он понимал, что она, сама вызвавшись, напросившись на исповедь, испугалась возможности этой исповеди.

* * *

День-другой, она колебалась, потом не выдержала, сама поднялась на чердак в тот поздний час.

И едва завязавшуюся беседу прервала Тусина мать, но Туся, проявив редкое для нее своеволие, еще раз поднялась к Олегу Петровичу. Ей хотелось узнать, заметил ли Карамышев третьего дня появление в их доме кавказца с обширной лысиной, сытого, толстого, в спортивном костюме, который носил он с явным расчетом скрасить свой возраст. Это был Ираклий Поцхишвили, Ираклий Христофорович, зубной протезист, человек с положением и обеспеченный «выше маковки», как о нем не без гордости смешанной с завистью, говорил Автоном Панфилыч, а Фелисата Григорьевна даже не находила слов от восторга по этому поводу. В городе у Ираклия Христофоровича большая квартира, машина, гараж, за городом — дача и сад. Ему пятьдесят семь лет. Года три, как он схоронил жену и теперь собирается обзавестись новой.

«Так это о нем сохнет ваше сердечко?» — возможно, сказал бы Карамышев и усмехнулся бы в бороду. Ответ на это у нее был бы спокойный и грустный:

«Не угадали. Тот далеко. Тот уехал, потому что я его… бросила».

«Любили, любите и… бросили?» — Она представила себе взгляд Карамышева. Такие слова ее бы задели больно. И она бы сказала:

«Выходит, что так. Оставила…»

Слезы непрошено подступили бы к горлу, но она бы себя пересилила, она бы сдержалась. Еще неизвестно Карамышеву, какой она может быть жесткой и твердокаменной. И вообще еще ничего он о ней не знает…

Но мало-помалу они все ж-таки завели б разговор, и Туся сразу же заявила бы, что не хочет иметь никаких отношений с Ираклием Христофоровичем, что она прячется, убегает из дома, когда он подкатывает к их дому на своей светлой «Волге», а мать с отцом после за это ей выговаривают.

Кавказец недавно ей объяснился в любви при родителях. Было шумно, гремело застолье, разглядывали подарок Ираклия Христофоровича — дорогие каминные часы. Гостя потчевали его же чачей и его же янтарным виноградом…

Одна Туся поспешила уйти от веселья и, затворившись во флигеле, плакала.

* * *

— Туся… — Голос Олега Петровича был теплым, проникновенным. — Вам зябко стоять, у вас посинели коленки, но щеки, правда, алеют чуть-чуть… как вершинки кедров на той вон горе. Видите? Там уже солнце! Если к реке, то к реке! А нет — возвращаемся вместе обратно.

— К реке…

Туся пошла бок о бок с Олегом Петровичем.

— Как славно, что вы оказались у нас! — вырвалось у нее неожиданно. — Мне с вами легко и… просто. Так со мной еще не было за эти последние годы… А прежде было! И только с ним, с Сергеем Александровичем… Он художник. Талантливый!.. И как человек — прекрасный!..

Они миновали опушку, втянулись в густой кедрач. Бор в глубине еще спал, но ранние птицы уже начинали его потихоньку будить.

Туся узнавала птиц по голосам, называла синиц, малиновок, снегирей и желну, простонавшую жалобно в отдалении.

— К вечеру дождь соберется — желна пить просит, — сказала она.

— Да вы понимаете птиц не хуже лесовика какого-нибудь! — похвалил Карамышев.

— Дедушка, Панфил Дормидонтович, часто брал меня в поле и в лес. — Туся весело рассмеялась чему-то. — Навязчивая была я маленькой! Раз по сено поехал дедушка, я в сани залезла, не выхожу. А мороз с ветерком! Мать хотела насильно из саней вытащить, но дедушка заступился, укутал в тулуп, и мы поехали. Быстро, звонко летели! Накатанная дорога кончилась — на целик свернули, к лугам добрались. Дедушка стог обтопал, обмял вокруг снег, снял вилами макушку, а сено — зеленое и пахнет солнышком летним!

Она вдохновлялась воспоминаниями.

— Хорошо было с дедушкой! Он и хозяйство тогда наше вел. Мы держали корову, овец… Панфил Дормидонтович помер — отец с матерью от скотины избавились. С год никакой животины не заводили. А потом. Отец привез в коробушке сразу трех поросят. И пошло с той поры откармливание. Отец забивает двух кабанов к началу зимы и еще одного к рождеству… Поросята свои. Свиноматку выкармливаем…

— Да это же целая ферма! — удивился Олег Петрович. — Нормально и жить вам некогда. Хоть разведение скота в частном секторе и поощряется, однако не до такой степени закабалять себя.

— Вот и я говорю — убиваемся.

— А что родители ваши — верующие?

— Откуда вы взяли? А с бородищей который приходит — это местный баптист. Странно, но именно в Петушках почему-то верующих хватает. Есть еще один старик — Прохин, тот в городской церкви служит. Старушки богомольные тоже имеются. А баптист… С отцом у него какое-то дело. Усядутся у ворот и рассуждают, и рассуждают! Чего кому надо? Или Сухоруков отца наставляет, или отец — Сухорукова. Не пойму пока…

— В секту, наверно, зовет Автонома Панфилыча, — шутливо заметил Карамышев.

— Моего отца в крапиву не заманишь! В лебеду еще — можно… У нас в доме ни икон, ни молитвенников. И дедушка не был религиозным. В бога не верил, а яйца на пасху красил. Сам! Вот нам с братишкой забава была.

— Пасха — весна. Есть чему радоваться… А вы, Туся, к городу больше душой? — спросил Карамышев.

— Я сельская Дуня. Город, конечно, заманчив, но там тяжело. Год жила в общежитии. Условия нормальные, новые многоэтажные корпуса со всеми удобствами. Библиотека научная рядом. Подруги скучать не давали, компанией ходили в театры, на выставки. А то затеется вечеринка с гитарой и песнями… Но нахлынет часом тоска по чистому снегу, по полю и кедрам, по красным закатам в полнеба — звонким, прозрачным, незадымленным. Все это вспомнишь — и хочется поскорее убежать со слякотных, шумных проспектов. А какой в Петушках падает снег! Неторопливый, пушистый. Стоишь на поляне, в лесу… ну вот точно как в том сказочном сне!

Лицо Туси было полно наслаждения, жизнь заиграла на разрумяненных тонких щеках. Покрасневшие ноги мелькали в росной зеленой траве, мокрое платье льнуло к бедрам.

— Мы, кажется, торопимся, Туся?

— Да… Можно помедленнее… И вот той зимой, в городе, адский какой-то грипп подкосил меня. Эпидемия была, слабых и сильных валила. У меня это кончилось осложнением на сердце, да таким, что до сих пор страдаю. Окончила первый курс и взяла на год отпуск… Говорят, ревматизм сердца излечивается…

— Сегодня мы нанесем ему первый мощный удар! Вон открылась долина реки. Вся туманом залита, как вспененным молоком. Красиво воистину! Прямо в тумане можно купаться.

С крутояра они спустились на узенькую полоску песка и мелкого галечника. Вода своим течением увлекала туман и казалась еще полусонной и неумытой. С нависших кустов осыпались крупные капли, и где-то, невидимая, плескалась рыбешка.