Открытая лесть мерзка и оскорбительна. Иному польсти, а он, гордец, в рожу плюнет. Случалось с Пшенкиным и такое! Попадал по неопытности. Плевать не плевали, но отворачивались. И научился хитрить, обманывать тонко. Наряди ее, лесть, припудри — и уже другой колер. Да приправь-ка рассыпчатым смехом, жестом широким. Но осторожен должен быть этот жест! Пшенкин к чужому локтю едва прикоснется пальцами и тут же руку отдернет, как от горячей плиты: не подумали бы, что он сразу же в равные лезет. Но непременно вопросик:

«А вы в Петушках еще не бывали? Были! А дом мой не видели? Нет! И в пруду карасиков не ловили? И в бане с душистой мятой никто вас там не попарил? Ну и малина-ягода! Приезжайте ко мне, ворота и двери — все нараспашку!»

Так он, будто по маслу, подъехал и к Троицыну. Наметанный глаз Автонома Панфилыча узрел в полковнике человека, что называют, простого, лишенного всякой кичливости, хотя вон и чин, и место солидное, и колодок на кителе — целый «иконостас».

«На каком фронте пришлось воевать, товарищ полковник?» — шустро осведомился Пшенкин.

Троицын назвал и фронт, и места, где с боями прошел чуть ли не до Берлина.

«А я на разгроме Квантунской крещен! Помяло легко, слава богу, со всех сторон цел, штопки не видно… Но испили и мы свое лихо в Маньчжурии! Тоже по ноздри досталось…»

Троицын угостил Автонома Панфилыча сигаретой, и тот сигарету взял с благодарностью, размял неумело и задымил, хотя не был курящим отроду и табачную вонь не переносил.

Званый высокий гость приехал, как обещал, в субботу под вечер. Погулял в кедраче, повосхищался, попил кваску, и, будучи родом сам из деревни, похвалил крестьянский уклад.

«Ну и поистязал я сегодня себя в вашей баньке!» — сказал после парной полковник.

«Березовый веник да мята!.. — распахнул руки Пшенкин. — Жить без них не могу! Еще от ломоты в костях и пояснице люблю натираться крапивой!»

«Не страшно? Жжется ведь люто она», — расслабленно говорил Троицын, утирая лицо от обильного пота.

«В том-то и сила, что жжется! — смеялся громко Автоном Панфилыч. — Не-ет, я горазд себя лохлестать!»

Полковнику здесь очень нравилось, и он готов был благословить простую душу за ее простые влечения и страсти. Пшенкины видели это, довольные, переглядывались и выставляли на стол угощения. Туся поставила вазу с флоксами, рюмки, положила салфетки. Автоном Панфилыч шкафчик открыл, извлек на свет божий водку, сухое, бренди. Фелисата Григорьевна водрузила роскошное блюдо с жареными цыплятами под чесночным соусом.

«Да у вас торжество! — воскликнул Троицын. — По какому же случаю?»

«Торжества — никакого, — ласково, точно губы обмазала медом, отвечала Фелисата Григорьевна. — Вы у нас гость. За наше знакомство! За баню! От чистой души!»

В ее устах все это прозвучало правдоподобно.

«Не грех и принять горячительного! — подхватил вторым голосом Автоном Панфилыч, сияя всем ликом, с которого еще не сошел банный пот. — И примем!.. Вчерась Колчан во сне лаял, гостей ворожил. Вот гость дорогой и пожаловал… С добрым здоровьицем вас!»

Из комнаты в комнату как-то бочком, крадучись прошмыгнул юноша. На ходу он успел застенчиво поздороваться с полковником и задержал на нем кроткий взгляд. Отец подозвал сына и объявил:

«Вакулька, наш сын…»

Автоном Панфилыч вздохнул тяжко, за ним Фелисата Григорьевна, а Вакулик понурился.

«И что это ты приуныл, солдат? — крякнул Троицын. — Возраст какой? Скоро ль в армию? Ага… В какой же род войск собираешься?»

Светлоглазый юноша стоял безмолвно, перекосив плечи, и невинно, как агнец божий, смотрел в пол. Взгляды родителей давили его свинцовой тяжестью.

Мать скорбно прикрыла рот пальцами.

«Он рад хоть куда, да знаете… С ним у нас не все ладно», — сказала она измученным голосом.

«Что — нездоров?» — участливо спросил Троицын.

«Да, скрытый недуг. Можно сказать — врожденный!» — выпалил Антоном Панфилыч.

«Если отрыжка перенесенных инфекционных заболеваний, то хуже. А если что с возрастом связано — пройдет. — Троицын наблюдал за Вакуликом, словно ожидал от него речи ли, жеста хотя бы, но тот молчал. — У моего сына… вот такой же орел был в его годы… в шестнадцать лет обнаружили порок митрального клапана. А сейчас ему двадцать девять, и, представьте, морской офицер! Воля, спорт — и дефекты все побоку».

«Так, так, — согласился с натугой Пшенкин и передернул клочками бровей. — Только оно кому как. От организма все! Один с такой же болезнью бодрый, что устоявшийся квас, другой, посмотришь, весь сморщенный да трухлявый — хоть заживо в землю закапывай… Как это певец там поет? «Если хилый — сразу в гроб!» Ха-ха-ха! От нервов вот тоже зависит много. Нервы — всему настроение дают! — Пшенкин пристально, жестко взглянул на сына. — А ты ступай к себе, повторяй пройденное!»

Вакулик покорно ушел.

А Пшенкин издалека начал повествовать о своей порче в детстве, но умолчал, однако, на этот раз о дурочке Мавре, которая чуть ненароком не удушила его.

Автоном Панфилыч рассчитал правильно, что смех по такому поводу был бы здесь лишним сегодня…

«Ущербных природа метит, — заключил свой рассказ Пшенкин. — Наследственность! Куда от нее уйдешь!.. Вот тут же сидел у меня ученый один. Спасибо, растолковал темному человеку, что к чему. Родительские недуги и детям передаются… Вакулик на разных врачебных комиссиях был. Ничего не находят, пишут «здоров». А видали бы вы, как он ночами с кровати вскакивает! На прошлой неделе опять ворошился, стоит среди пола расстрепанный, чисто чучело огородное, глаза не мигают… Я к нему подходить, он от меня к двери и уж на крышу карабкается… Здесь за него нам страшно, до пяток мороз пробирает, а в армии что?.. Секреты, ракеты… Подумать, и то оторопь сковывает! Вот и казнимся…»

Привычно зашевелились брови Автонома Панфилыча, и он, не дожидаясь гостя, от видимого расстройства, опрокинул в себя рюмку бренди…

Полковник Троицын как-то завороженно глядел в пространство, он что-то обдумывал. Пшенкины ожидали, примолкнув.

«Навек благодарность от нас вам, — едва не всплакнула Фелисата Григорьевна. — Только сюда бы его, специалиста-то! Теперь самые лунные ночи. На месте понаблюдали бы…»

«Можно и так, — согласился охотно полковник. — Условимся с ним на какой-нибудь день. Оттягивать нечего. Медицина обязана выяснить, что с вашим сыном».

И больше к этому разговору не возвращались.

* * *

По словам Автонома Панфилыча, в тот вечер он «выстелился на угощения и благодарности гостю». В конце ужина подавали коктейли из ягодных соков, с добавлением вина, со льдом и соломинкой.

Гость, однако, из меры не выходил, что огорчало хозяев. Здесь любили, когда кто-нибудь из «козырных» гостей напивался, не помня ни тяти ни мамы. И ночевать Троицын, как его ни упрашивали, не остался. Черная «Волга» за ним прикатила в назначенный час, и полковник вежливо распрощался…

Пшенкин же сильно перенапрягся нутром. За все продолжительное застолье он крепко налегал на спиртное и сразу свалился, едва ворочая очугуневшей головой и утробно икая…

В таких случаях Фелисата Григорьевна была неотлучно при нем, отпаивала супруга квасом, рассолом, чаем. Нынче потребовал он отжатый морковный сок и брусничный морс.

Но желанного облегчения не приходило. Полуживой, лежал он ничком на постели и сердито урчал брюхом. Потом его одолел чих со взрёвом… Так и промаялся ночь.

Фелисата Григорьевна тяжко вздыхала, жалея супруга. Ведь чаще всего она сама была причиной его физических мук. Трудно ему доставались знакомства, устройства дел и делишек… Добудь в полцены или даром… Словчи, извернись, укради… Легко ли! Но считал он себя двужильным: «Меня не вдруг перетрешь, перекусишь!» Да видела Фелисата Григорьевна, что сдает временами мужик. «В вине вина», — всякий раз говорила Пшенкина. Сама она много лет рюмки в рот не брала. Ей было легче…

И к полудню Автоном Панфилыч в себя ладом не пришел. Поднялся лишь к вечеру, когда Туся сказала, что стоит у ворот Панифат Сухоруков, баптист.