Глушаков был наглее Смагина. С Бобровым он перестал здороваться, говорил про Старшего Ондатра гадости, напропалую бахвалился, что никто тут ему не указ, и читал в подпитии такую вот стихостряпню:

Коль хотите со мной ссоры —

Поступайте в рыбнадзоры!

Деньги платят там большие,

Выдают и страховые.

Там нацепят вам наган —

Содрогайся, хулиган!

Стерлядь, нельма под запретом,

Как поймают, так с приветом…

Но чихал я на запрет:

Для меня запрета нет!

Не простой это был орешек — Сидор Иванович Глушаков. И компанию себе подбирал соответственно.

Не обошла его и слава гуляки. За это судили директора вкось и вкривь, но Бобров в это не ввязывался, потому что и сам был непрочь иногда показать свою удаль на чалдонский манер. Ксения его поругивала, ибо была ревнива, однако стойко сносила душевные муки, мудро надеясь на то, что годы катятся и, рано ли поздно, конь изъездится. Но в своих увлечениях Бобров был порядочным, обожал настоящую компанию и не терпел пошлостей.

О Сидоре Глушакове сказать ничего похожего было нельзя.

Последнюю жену свою Сидор Иванович бросил больную, разбитую. Сошелся с молоденькой секретаршей. Произошло «событие» в леспромхозе соседнего района. В другом бы месте Сидора Ивановича выгнали взашей, но у него и там была «мохнатая лапа». Глушакова сняли с работы со строгим выговором и передвинули на такую же должность в Медвежий Мыс. На новом месте держал он себя поначалу так, что был тише воды, ниже травы, перед начальством заигрывал, без стеснения угодничал. А потом, отряхнувшись, оправив перья, начал бахвалиться, как подкупал, бывало, вышестоящих руководителей, сладко поил и кормил, а если кому из них нужна была краля на вечерок ли на ночку, то и кралю отыскивал. На утиной охоте они оказались однажды с Бобровым вместе. Слушал, слушал его Александр Константинович и сказал:

«Похож ты, Сидор Иванович, на коня без узды — ржешь и скалишься! Попутает грех тебя, помяни мое слово».

Глушаков озлобился на это, сел в лодку и отплыл в дальний край озера…

Леспромхоз достался Глушакову в Медвежьем Мысу запущенный. Сидор Иванович лег костьми, чтобы вытянуть предприятие из прорыва. На молевом сплаве брал в руки багор, зачерпывал в сапоги холодную вешнюю воду. Видели его и на раскатке обсохших по берегам плотов. Многим в диковину это было, но Глушаков упирался не зря: помогал делу. Худо-бедно, а положение в Медвежьемысском леспромхозе выправилось, в Глушакове признали руководителя. В Медвежьем Мысу он жил четвертый год.

Заметив сейчас проходящего мимо Боброва, Сидор Иванович резко выбросил вперед подбородок, шибче выпятил круглый живот и заспешил на веранду, ущупывая ногами ступеньки крыльца.

«Одолевает заботушка, — подумал язвительно Старший Ондатр, искоса глядя на Глушакова. — Говорят, у него ожирение сердца. Вот ерунда! Ожирение совести — другой табак! Не его ли сети я снял? Не он ли подкинул письмишко под двери? Время прояснит. Я подожду».

Воздух легкий, прохладный, прозрачный — все далеко обозримо вокруг. Панигатка видна — распахнулось раздолье лугов на той стороне. Вода там уже начинает сходить, и по обсушенным гривам густо полыхает трава — катится это зеленое полымя до горизонта, прорываемое местами озерами да истоками. Выкатилось солнце и зародило туман над лугами и водоемами. Дымок его еще слабо курится, пелена редка, прозрачна, но скоро туман загустеет, выбелится, как расчесанный лен, устелет сплошной полосою даль, чтобы позже, под напором жаркого солнца, заклубиться, подняться ввысь и раствориться там до нового погожего утра.

К осени Панигатка пересыхает, а теперь многоводна, течет, струится упруго. Местами река опасна своими воронками. Вон малый табун коров и нетелей, сопровождаемый круторогим, пестрым бычком, топчется на илистой отмели, намереваясь переплыть на ту сторону — пастись на лугах. Бычок в табуне ретив, на губах у него вожжится слюна, ноздри расширены, он фыркает, тянется мордой к сытой красной телке. У нее на лбу белая звездочка, окурчавленная мелкими завитками, круглый зад и хвост до земли. В своем роде — царевна-лебедь! Крестьянский глаз Боброва сразу заметил, что из телки выйдет породистая корова-ведерница, дай бог только попасть ей в добрые руки, запоит семью парным молоком, закормит сметаной и маслом. Круторогий бычок, конечно, спешит со своими невызревшими страстями. И сам не дорос, и телка еще молода. Она от него увертывается, выгибает атласную шею, а бычок все вскакивает и увязает ногами в илу…

Засмотрелся на эту картину Бобров, даже замедлил спуск к берегу. Стадо вошло в воду, коровы, телки и ретивый бычок поплыли. Бычок и тут не оставил свои приставания: холодные воды не остудили его. Опять он стремится себя взгромоздить. Уж плыл бы, не тратя напрасно сил, а то и место на реке как раз широкое, и стрежень крепкая, не долго беде случиться… Утонет, пестряк, доиграется! Хребта у бычка под водой не видать — торчат лишь ноздри и уши. Он отстал и не рад уж поди. Нальется в уши вода — пропал! Нет, доплыл кое-как, достал копытами дна. Коровы и телки давно поднялись на ярок, разбрелись по лужку, звучно щиплют траву — даже отсюда слышно. Сочная, вкусная зелень… Стадо уходит все дальше от кромки берега, а бычок-пестряк стоит по брюхо в воде под нависшею торфяной глыбой, не в силах подняться выше. Понурился и дрожит.

— Так-то, приятель! — смеется Александр Константинович. Лицо его полно восторга и обаяния. — Понимаю тебя, понимаю. Ишь ты какой! И в холодной воде не сразу унялся…

Развеселенный истинно сельской картиной, Бобров спустился с яра по глинистой тропе. Когда нет дождей, тропа тут тверда, идти легко и вниз и вверх. Но в сырую погоду можно скатиться кубарем.

Дальше от яра до реки здесь был небольшой песчаный намыв. На нем стояли беспорядочно будки лодочников разной формы и цвета. Из железа рифленого — эти красивы, серебром отливают. Другие лодочники приспособили под моторы и снасти контейнеры, иные старые либо разбитые зиловские кабины. Попадались на глаза будки-цистерны и просто сарайчики-деревяги. Кто на что оказался способен, кто чем сумел разжиться.

Пройдя мимо этих сооружений, Бобров очутился на чистой кромке берега Панигатки, где в отдалении стоял «Гарпун». По палубе патрульного катера рыбоинспекции сутулясь ходил рулевой-моторист Павлуха Сандаев, взлохмаченный, черный, в синей майке, красных плавках и босиком. Чистокровный хант тридцати пяти лет от роду, Сандаев, на удивление всем, мало интересовался рыбалкой, охотой, чем извечно жили люди его народа, но к технике тянуло Павлуху магнитом. У себя дома он собрал подобие трактора из выброшенных на металлолом частей. Неказистенький полупился колесник, но Павлуха ездил на нем сено косить, подвозил дрова, уголь. Хозяйственный и смекалистый был человек Сандаев. Сам отстроил красивый дом, баню, сарай. Мужик — золото. Еще, кажется, никому не удавалось вывести Павлуху из равновесия. Не так давно в команде «Гарпуна» появился механик Гена Пронькин, молодой, скалозубный парень, прирожденный шутник. У таких, как он, смех будто горстями сыплется. Пронькин сегодня в отгуле был.

Подходя ближе к катеру, Бобров заметил, что Павлуха ведет себя как-то странно. Вчера Сандаев по телефону ему сообщил, что остается дежурить на «Гарпуне». Комары его за ночь нашпиговали, что ли?

— Доброе утро, Паша! — крикнул Старший Ондатр.

— Недоброе, Александр Константинович, — вяло ответил Сандаев. — Воры были на катере.

Бобров ловко взбежал по трапу, встал перед рулевым-мотористом и смотрел на него сверху вниз вопросительно.

— А ты где был в это время? Неужели так крепко спал, что не слышал шагов по палубе? Ты не с похмелья случайно?