Бобров смаргивал, тер лоб крепко сжатыми кулаками. Потом задал вопрос Пинаеву, на который сразу, видимо, не решился:
— Арестовали Василия-то?
— Арестовали…
— Сопротивление оказывал?
— Нет. Тихо-мирно пошел… Знаешь, поговорить бы тебе с Симаковым… нет, что я, со Смагиным! Пока Смагин при исполнении обязанностей.
Внешне Старший Ондатр отвердел, а в душе его лихорадило.
— Никогда в жизни, — сказал. — Ни с какой нуждой к нему не ходок, не проситель. — Тяжело было видеть такого Боброва Пинаеву — плечи опущенные, глаза потупленные. Попокосничал, называется, мужичок, укрепил нервы…
Дома Старший Ондатр застал непривычную тишину. Печаль охватила всех — Ксению, Агафью Мартыновну, Снежану. Сидели они по комнатам, каждый на свой лад переживая свалившуюся беду. Ксения неслышно плакала, утирала платком глаза. Снежана, сжавшись, думала, как ей стыдно будет теперь показываться в школу, ведь найдутся такие, кто открыто бросит в лицо укор, а кто за спиной прошепчет, но так, чтобы слышно было: мол, видите, вон сестра воришки идет. И правы будут — не откажешься, не поглядишь строго, не подымешь голову гордо, как до тех пор подымала, или словом гвоздила в ответ на гнусность какую-нибудь.
Агафья Мартыновна сквозь частые вздохи шептала:
— Господи, господи…
Александр Константинович, чтобы немного забыться и оттеснить нехорошие думы, взялся носить воду, облил себе брюки, наплескал в ботинки — дрожали у мужика руки, выходила какая-то неуклюжесть, чего прежде не замечалось. Не стал ужинать, натощак на диван завалился, читать пробовал — ничего из прочитанного в голове не держалось, строчки прыгали. Жена подала валерьяновых капель — принял без слов, а в другой раз отвел бы руку ее со смехом. Бывало и раньше с ним плохо, но чтобы вот так — никогда.
Ах, как она мучает — совесть, как жалит!
Зазвонил телефон — приглашала междугородная станция. Обрадовался, услышав знакомый голос.
— Как поживаешь, гроза браконьеров? — спрашивал Симаков, рассыпая легкий, приятный смешок.
— Живу лучше всех, да никто не завидует. Здравствуй, друг дорогой! Хандра на меня навалилась, давит, как ватный ком.
— Отпихни посильней да подальше. Ты здоровяк… А я в Белоруссию ездил, родню навещал. В Беловежскую пущу заглядывал. Красота! До сих пор душа радуется.
— Теперь на службу?
— Да, скоро опять начнется страда уголовная! Выше маковки дела следственные завалят.
— Знаешь, я, может, к тебе тут подъеду, — сказал Бобров. — Есть разговор не телефонный.
— Понимаю, догадываюсь. Давай приезжай…
Они попрощались. Александр Константинович, утерев изгибом локтя проступивший на лбу пот, опять ушел на диван. На нем и уснул…
Спал Старший Ондатр тревожно. Утром Ксения сказала, что он стонал, ворочался. Выходит, и жена не спала полным, глубоким сном, если слышала его стоны. Но Бобров был такой человек по натуре, что надолго не позволял хандре оседлывать спину. Хоть крякать, да дюжить.
В девять утра Александр Константинович позвонил начальнику медвежьемысской милиции Гришину, с которым у него были, в общем, нормальные отношения.
— Хотел бы узнать подробно: что натворил мой сын?
— Выставил стеклину и залез в мастерскую. Он тонкий, пролазный!
— Не в меня пошел. — Бобров искоса глянул на Ксению: она рядом стояла и слушала. — Где он сейчас?
— Здесь, в предварительной камере.
— Какой его ожидает срок?
— По статье — до трех лет. Но может помочь защита. Нужно поискать смягчающие обстоятельства.
— Дело у Смагина?
— Он в отделе пока. Никто его не отстранял…
Бобров поблагодарил и положил трубку. Сели завтракать. Ксения промокала платком глаза. Отопьет чаю — задумается, посмотрит на мужа умоляюще-скорбным взглядом, хочет о чем-то спросить, но только вздыхает. Превозмогла себя все же, сказала:
— Ты бы похлопотал, отец…
— У Смагина, что ли? Благодарю покорно!
Ксения вспыхнула, в глазах появилось упрямство.
— Мы хуже других, так, по-твоему? Одним можно детей своих защищать, а нам — не дозволено?
— На кого намекаешь?
— А эти, которые трех тысяч не пожалели, чтобы их
сыну срок скостить…
— Там история темная.
— Какая ни темная, а на человека наехал машиной и насмерть!
— Он думал, что в канаве собака валяется, оказалось — пьяный мужик. И вот что, жена. Мы за других не ответчики, но за себя — в полной мере. Говоришь, три тысячи на судебные издержки. А у тебя они есть? Покажи, в каком чулке спрятаны? Молчишь… Да если бы даже и были, я кривой тропой не ходок!
Дней через пять после этого семейного разговора, возвратившись из рейда, Бобров застал дома новый переполох. Накануне у них был обыск. Что искали — не сказывали. А нашли и забрали две ондатровые шкурки.
— Откуда они взялись? — спросил хозяин.
— Одна знакомая мне дала, — покаялась Ксения. — У нее от шапки остались, предложила, я и взяла, на шифоньер положила, думала — на что-нибудь сгодятся.
— Ордер на обыск был?
— Показывали…
— Работа Фролкина. Он давно болтает, что я будто прячу у себя отобранные сети и самоловы! В кладовке шарились?
— Все там перерыли.
— Не видать мне и дальше покоя…
Начались холода. Местами по тиховодью напаивался ледок. На большой воде гулял ветер, раскачивал волны — тяжелые, мрачные, под цвет осеннего неба. На «Гарпуне» давно включили отопление, а сами рядились в непродуваемые, непромокаемые одежды.
…Минуло два месяца, а Ника Фролкин со Стопудового болота не возвращался. Стали подумывать: не случилось ли что с человеком? Не сгорел ли в холодную ночь у костра? Не засосало ли где трясиной?
— Трясина его засосать может, но не болотная, — высказался определенно Пронькин. — Где есть навар, там Ника ловкий, выносливый.
И так был механик прав, что сам потом удивлялся.
Как-то вели «Гарпун» на стоянку, видят — сидит на бревне Ника, под ним газетка расстелена, весь из себя довольный, чистенько выбритый — орешки грызет, скорлупки под ноги выплевывает.
— Как жизнь, мужики? — спрашивает как ни в чем не бывало.
— У нас, паря, сносно, — ответил Бобров. — А ты проштрафился: прогулял — зарплату не выдадут!
— Все шутки шутишь, Александр Константинович, — усмехнулся на это Фролкин. — Посмотри на меня — исхудал я весь. Вот до чего сухари да консервы доводят! Да еще мошка кровь пила. Ноша к болоту гнула.
— И без сна, поди! — вставил Пронькин.
— Какой там сон! Потом расскажу. А сейчас вот туда «Гарпун» причальте — клюквой загрузимся!
— Много? — спросил Бобров.
— Мешков восемьдесят. Клюква крупная, отвеянная.
— Мать ты моя! — присел от удивления Пронькин. — Что я вам говорил, мужики? В Медвежьем Мысу по стольку еще никто не греб болотную ягоду!
— Ну удивил, — согласился Бобров. — Это больше трех тонн! Порадуете кооперацию. Под заготовки вам продадут по дубленке, а то и по японскому телевизору!
Фролкин ощерился, почесал за ушами — красными, распухшими от укусов мошки, молча поднялся по спущенному трапу, и катер пошел под погрузку.
Грузили мешки с клюквой скопом, передавая с рук на руки. На приеме стоял Бобров и перекидывал их так быстро, ловко, будто мячи кидал. Ника подбадривал Александра Константиновича, но тот в этом не нуждался: он просто работал.
Отдышавшись, утирая с лица пот, Фролкин отозвал капитана-инспектора на корму, стал говорить:
— В кооперацию ягоду сдать — тысчонок пять наличными будет. А рестораны в Новосибирске дают за килограмм пять рублей. Там продать — золотой билет вытянуть.
— Я бы не стал обижать свой край, — в задумчивости проговорил Бобров. — Где заготовил, там и оставь.
— Послушай, что я скажу. Предлагаю тебе сгонять «Гарпун» до Новосибирска. За труды — тысячу. Не помешает!
— Заманчиво, — сощурился Старший Ондатр. — Но я в это впутываться не стану.
— Съездил бы на курорт, — уговаривал Фролкин.
— По мне и здесь хорошо. Я Обь до последней морщинки знаю. Как флотские говорят — «от приверха до ухвостья». Реку свою изведал, а повезти — убей — не повезу!
