– Я покажу.

Он протягивает ей открытую руку. Торн всегда казалось, что это она бледная, но в сравнении с его фарфоровой кожей кажется, что в ее собственной есть хоть какая-то жизнь. И его рука – единственная на ее памяти, в которой ее собственная кажется… не гигантской. Но она забывает обо всем, когда их кожа соприкасается, и весь мир накрывается черными лоскутами. Дыхание сбивается, будто штормовой порыв ударил ей в лицо и перекрыл воздух. Она чувствует весь лес вокруг, движение энергии в деревьях, чувствует вкус воздушных потоков и понимает их цвет. Весь мир и даже больше втекает в нее, и ей кажется, что она бесконечно падает – или летит, потому что не чувствует страха. Крики, искры, перья, перья, перья – бесконечная мелодия боя, смещения и прыжки. Видит вековое дерево О'Динаваля, бесконечно-прекрасного эгидианца из золота, разрываемого пополам и исполненного золотых мотыльков.

Мир вокруг пронизан мертвыми потоками, и почти не осталось следов живого. Когда-то вокруг была жизнь, за каждой линией легко проследить, узнать ее путь, пойти следом и ощутить, где нематериальная душа испепеляет себя в плотное тело. Ранее сияющие нити в безграничном «нигде» теперь напоминают пульсирующие воспоминаниями сухие ветки, оставшиеся в мире, отгороженном непроницаемым прозрачным шелком эфирной занавеси. Никакого доступа. Никогда больше – ведь все потеряно.

Нет земли под ногами, она испарилась и обернулась словами. Все вокруг – кожа из слов, кожа из образов и световых отблесков. Вечное парение, словно они оба, неожиданно, попали в середину бесконечной бездны. Вниз, вверх? Происходит ли что-то?

Бесконечная стремительность полета.

Иллюзия.

Это мир вокруг, его жизнь, его естественная кровь и душа протекает сквозь них обоих, наполняя доверху, до эйфории. Единение. Абсолютное понимание окружения.

Невозможность отделить себя.

Потерянность.

Бездна.

Поток так стремителен, что напоминает продирающую до костей бурными течениями реку. Кожа срывается, мышцы расплетаются на нити и лоскуты – бесконечно больно, но как прекрасно.

Бездна.

Слишком прекрасно. Растворение и лишение индивидуальности перестает быть наказанием, а становится блаженством.

Бездна.

Бездна.

Торн вскрикивает, когда Туиренн отпускает ее руку. Он кажется озадаченным, моргая, потирая кончики пальцев, будто анализируя. Она смотрит на его сосредоточенное прекрасное лицо и чувствует себя высохшей оболочкой, обессиленной и никакой. Она только что чувствовала в себе такую… мощь, такую силу, и этого больше не было, и…

Это была его мощь, понимает она. Одним прикосновением Туиренн сделал их единым целым, и она видела мир так, как видит он.

– Торн, – говорит он строго, натягивая перчатку. – Мы, конечно, все чудовища для вас, но это не значит, что мне не интересно знать, какая ты на самом деле.

…он «считал» ее. Он ощутил ее суть так же ясно, как она ощутила его. Интересно, ему понравилась эта жалкая слабость? Для разнообразия?

– Я думала, меня разорвет от всей этой… мощи.

Он усмехается криво.

– Это иллюзия. Каждое прикосновение ко мне дает иллюзию того, что можно получить мои силы и чувства, если продолжить прикасаться. К твоим чуть более ранним словам – нет, мне нужны не только твои отметки на коже, хотя ты и можешь мне помочь.

Она понимает. Теперь – понимает, и ей не по себе.

Сколько их, таких, кто хочет его ради его сил? Кто пытается сблизиться с ним из-за эйфории, которую дарят его прикосновения?

Ее разум должен кричать, что она наивная дура, но Торн кажется, что она может вычленить из его воспоминаний кое-что очень важное.

Мало кто способен понять, что он такое.

И он на самом деле одинок.

Она поняла, что в ней особенного. Это не сделало ситуацию легче.

По крайней мере, Эрратт Туиренн объяснил ей кое-что очень важное. Если она не хочет быть «считанной» так же легко, как заглянула в него самого на балконе, ей следует понять, как закрываться от других. Прикосновения к ее коже, может, не дарили бы чужакам той эйфории, которую они испытывают, дотрагиваясь до лорда Двора, но он все равно посоветовал быть осторожнее.

«Большинство здесь голодны не до крови, Торн, они голодны до эмоций. А ты слишком яркая, чтобы оставить их равнодушными».

Значит, ей следовало научиться, и для этого ее отдали Рашалиду. Рашалид должен был показать ей ту тонкую грань, за которую нужно было ступить, чтобы просачиваться в мир вокруг. Торн это вполне устраивало.

Она могла попробовать сбежать именно так.

Рашалид ждал ее на площадке, не назначая времени. Для реликтов время значит слишком мало: они бессмертны, не нуждаются во сне и заботятся только о веселье. Как сказочные персонажи, только с кровью на длинных клыках. Рашалид знал заранее, когда Торн собиралась прийти к нему, и был наготове.

Когда она будет бежать, ей придется миновать, по меньшей мере, тренировочную поляну.

Рашалид – облако огоньков и крылышек, сплетающихся в фигуру. Клинки сверкают, когда он убирает их в ножны, и оружие просто превращается в свет и исчезает.

– Полезный трюк, – замечает она вместо приветствия, привлекая его внимание. Амиша все утро наставляла ее держать язык за зубами, но что-то подсказывало Торн, что этот эгидианец молчание не одобрит.

Рашалид хмыкнул, поводя плечом.

– Так научись.

«Научись». Смешно. Научись, говорит, растворять материальные предметы в воздухе.

Торн смеется, но под его неодобрительным раздраженным взглядом осекается и непонимающе разводит руками.

– А это возможно?.. Я не вы, и…

– Стань, – грубовато отрезает он. Сегодня не в духе, вне всяких сомнений.

Торн отворачивается, натягивает шапку посильнее. Глупая, глупая привычка – здесь все знают, что она такое, ей незачем прятать уши, но она все равно не может заставить себя прекратить. Будто глупая шапка, жилетка и то рванье, оставшееся от ее арлекинского костюма, могут убедить ее, что все хорошо, а она – все еще она, и вернется домой.

Она должна вернуться домой. Она навлекла на них беду, и должна все исправить.

– На меня смотри, – грубо окликает ее Рашалид, и Торн немедленно вспыхивает, глядя в ответ ему прямо в глаза. Она не будет бояться Туиренна, других – тем более.

Мгновение они молчат, оба разозленные, оба светящиеся, в зеркально-похожей позе. Торн ощущает давление, слабость в коленях, тяжесть в костях, нарастающую боль в спине и в шее. «Склонись, – говорит все в ней, – покорись». И она стискивает зубы и отрешается от этих мыслей.

– Будешь держать весь этот гнев в себе – когда-нибудь сорвешься и кого-нибудь убьешь, – Рашалид хмыкает и отводит взгляд. Он ищет что-то в сумке-рюкзаке, а потом кидает ее к стволу ближайшего дерева. Торн непонимающе хмурится. Он, что, только что ей уступил?

Кажется, ее озадаченный вид слишком заметен, но она никогда не умела хорошо скрывать эмоции. Рашалид снова переводит на нее взгляд, раздраженный, но куда менее злой.

– Ты когда уяснишь, что весь мир вовсе не собирается бодаться с тобой по любому поводу? Тем более здесь.

Она моргает. Отступает на шаг.

– Я не… – она хочет сказать, что вовсе не думает так, но слова спотыкаются о язык. Она сама знает, что это ложь – а ведь она не может лгать. – С чего ты взял…

– Ты лезешь на ножи по любому поводу, Торн, – говорит Рашалид, и вся его гримаса выражает сейчас демонстративное «это же очевидно».

Все, чего ей хочется, – скривиться и отвернуться.

Она всегда уходила от конфликтов дома. Сбегала, пряталась, просто отказывалась говорить и отвечать. В караване ей никто ничего бы не сделал, пока она играла по правилам, и если она не хотела слушать – она могла этого не делать.