– И тем не менее ты говоришь со мной, как могла бы говорить с кем угодно.

– Я не знаю тебя. В некотором роде, ты и есть «кто угодно» для меня, разве нет?

Туиренн, кажется, изумлен. Прикладывает руку к груди и смотрит на нее округленными в притворном возмущении глазами.

– Никогда не слышал ничего более наглого. Скажи мне, Торн, – его длинные пальцы сжимают перила балкона. Она слышит слабый скрип его кожаных перчаток, но смотрит только на его лицо, когда он подается вперед, к ней. – Такая смелая. Раскрой я перед тобой свою темную душу чудовища, ты зажмуришься? Или продолжишь смотреть прямо, в самую суть?

Ей трудно выдержать взгляд этих золотых глаз. Все в ней осознает, что перед ней – тот самый чудовищный темный незнакомец, о котором предупреждают все сказки и истории с самого детства. И в то же время она слишком четко понимает реальность происходящего.

А в реальности не существует однобоких образов из сказок. А значит, у него, как и у всех, должны быть другие стороны. Живые стороны.

Ведь он живой. Перед ней, здесь и сейчас.

– Всегда хотела взглянуть прямо на солнца, хотя все говорили, что это было бы больно, – она пожимает плечами. – Раз на нашей земле солнц не видно, сойдет и темная душа чудовища.

Туиренн смеется. Она видит, как блестят его острые клыки.

– Хорошо. Хорошо, ладно, это замечательный ответ, он мне нравится, – он отстраняется. Улыбается.

Развлекла чудовище, можно немного пожить. Молодец, Торн.

– Возвращаясь к тому, что я хотел сказать… неприлично растянув свои извинения, Тене – реликты, если тебе так привычнее – не совсем «чувствуют» эмоции. Мы и есть эмоции, Торн. Мы с тобой из разных подвидов, поэтому моя грискорнская вспышка была тебе непривычна. Ты ведь и сама должна была замечать за собой, нет?

Она смотрит на него непонимающе. Пожимает плечами. Туиренн мягко продолжает:

– Чистота твоей ярости. Сложности с тем, чтобы удержать чувства на поводке? Твое наследие… должно быть, трудно было жить с ним там, среди других.

Торн отворачивается. Да как он смеет говорить ей о «сложностях», о которых она не просила. Что он вообще мог понимать в ее сложностях, чудовище.

И то, что она подтверждает его слова своей вспышкой, распаляет ее только больше.

– Да, именно об этой чистоте ярости я и говорил, – Туиренн все еще смотрит на нее. Торн оборачивается и замирает, не понимая, что за эмоцию она видит в его взгляде.

Он будто любуется. Рассматривает, как можно рассматривать бабочку с причудливыми крылышками, наколотую на иголку. Эрратт Туиренн смотрит на нее, не отрываясь, поглощает ее взглядом.

Голодным. Жадным.

Торн отчетливо вспоминает, с кем она сейчас стоит на балконе. Где она.

– Чистейшие эмоции, – говорит он негромко, но она слышит каждое его слово. – Мы – воплощенные чувства, Торн. И это прекрасно. Не сдерживайся. Моя вспышка напугала тебя вчера, потому что ты не привыкла к ярким чувствам от других. Если это не страх, верно?

Она отворачивается. Он не имеет никакого права говорить о ее семье, о ее доме так легко.

– За это я прошу прощения. Твои слова ранили меня глубоко. Но впредь запомни: мои вспышки не означают, что я собираюсь сделать что-то с тобой.

Весь его вид говорит, «когда я соберусь сделать что-то с тобой, я не буду предупреждать тебя эмоциями». Она отчаянно цепляется за другие его слова.

– Как я могла тебя ранить своим рассказом?.. я же ничего…

– Ты сказала, «упала на какую-то старую корягу на камне», – он повторяет ее слова точь-в-точь, но отчего-то запинается на них. Вновь смотрит в сторону, в темноту деревьев. – Так вышло, что я знаю, о какой… «коряге» шла речь. Так вышло, что это могла быть только одна «коряга» в той местности, где тебя поймали.

Ей не нравится его тон. Не нравится его голос. Она улавливает в нем что-то, что не видела ранее. Не хочет надумывать себе, но если их эмоции – и правда их суть…

Она уверена, что то, чем он является сейчас – это боль.

– Это особенная… – слово не идет на язык, катится неровным булыжником, – «коряга»?..

Эрратт Туиренн переводит на нее взгляд. Отчего-то на второй план отступает и то, как он прекрасен, и то, что он за чудовище. Все, что он есть сейчас – усталость и скорбь.

– Знаешь, что случается с нашими телами, когда мы умираем?

Она… не знала до этого. Она не имела ни малейшего понятия – откуда?.. Никто не видел мертвого реликта, как – как она могла знать?

О, нет. Нет, нет, нет. Боги, нет.

Торн сама не поняла, что отступила на шаг. Не знала, когда прижала ладонь ко рту.

– Я не знала…

– Я так и понял, – он натянуто улыбается. – Да, ты нашла кое-кого особенного. У меня был друг когда-то. Мой друг, мой лорд, чью корону я перенял. Мой Дейорайн.

– Как он… – «как он умер», хочет она спросить, и запинается. Что это вообще за вопрос?.. Можно ли такое спрашивать?..

– Это остается неразгаданным до сих пор, Торн, – говорит Туиренн. Когда он отпустил перила, неясно – он потирает запястья так, будто перчатки ему мешают. – Мы оба оказались в эпицентре чудовищного взрыва Врат Расгарексара, Вороньего Господина, когда пытались обогнать других охотников с подношениями. Я отделался проклятьем. Он не выжил.

Она растеряна и чувствует себя ужасно. Не сразу решается поднять на него взгляд, не зная, что сказать. Извиниться? Как можно извиниться за то, что разрушил и осквернил чужой труп?..

Но она сбивается, когда видит, что он расстегивает высокий воротник. Его длинные белые пальцы без перчаток испещрены черными прожилками, точно такими же, как и ее собственные, и такие же прожилки вьются по фарфоровой коже его шеи и острых ключиц.

– И всю мою долгую жизнь, Торн, я был один, – говорит он, и она медленно переводит взгляд на его лицо. – И вот на закате времен ты врываешься в мой маленький мир.

Обычно закрытый черными одеждами от горла до кончиков пальцев, он и сейчас открыл не много. Она видела тонкую вязь черных переплетений на его белых руках, на горле, на ключицах. Чернее, чем ее собственные, и в большем количестве. Ее отметки в сравнении с его – все равно, что ветка рядом с многочисленными изломами живой молнии.

Что ж, по крайней мере, она понимает, что делает ее «особенной». Что отделяет ее от судьбы, которая досталась остальным пойманным в лесной гонке… от судьбы ее матери. Случайность, следствие ее трусости и позорного бегства, осквернение чужого тела – и она смогла выбить себе, может, и временную, но защиту в мире голодных чудовищ.

И как же ее это злит. Не было никакого шанса выжить здесь самой, нет. Чудовища оставались чудовищами. Понадобилось сделать то, что даже древний мифологический темный лорд считал невозможным, чтобы выбить себе какой-то шанс на спасение.

И ей плевать на правила приличия. Она особенная? Уникальная? Значит, лорд потерпит, если она не будет пресмыкаться перед ним, как остальные.

И Торн взглянула ему в глаза, прямо, не давая себе шанса засомневаться или испугаться:

– Что тебе от меня нужно?

Она и раньше смотрела прямо ему в лицо, но спохватывалась, забывалась, осекалась. Теперь она отбросила свою неловкую осторожность.

Она хочет видеть все, когда он будет отвечать. Каждую мелочь.

Эрратт Туиренн почти не меняется в лице. Он отвечает на ее взгляд, ни тени прежней игривости, никакой притворной мягкости. Она разозлила его, и вместе с тем сквозит что-то еще. Что-то, что она пока не может трактовать.

– Думаешь, я не могу быть просто воодушевлен, что нашел, наконец-то, единственное существо, которое может меня понять? Что не могу радоваться, что этим существом оказалась красивая девушка?

Торн кривится, резко качает головой.

– Хватит. Прекрати. Не нужно пытаться задурить мне голову образом прекрасного принца из леса. Говори прямо. Ты хочешь не меня – тебе нужны отметки на моей коже.

Никто не хочет ее саму. Молли ошибался.

Она не настолько наивна.

Туиренн хмурится. Следит за мягкими танцами светлячков в темноте густой листвы, слушает далекие звуки леса. Его ворот вновь застегнут наглухо, одна рука спрятана под перчаткой.