– Какие вещи?
– Вот эти, – обвела жестом Бронштейниха кровать и прочую скромную обстановку.
– По гроб жизни за вас… – оборвав себя на полуслове, Полина вспомнила о старообрядческом молитвеннике отца, лежавшем в чемодане под кроватью…
– И еще. Если не простишь… в глаза смотри… если не простишь… прежде чем разводиться, дочь на отца запиши. Алименты – это не для тебя, для нее. Поняла?
***
Декабрь. Конец года. Морозная зима…
Мимо прошла молодая женщина с укутанной малышкой на руках, и Чжан Гуанхуа вспомнил племянницу, дочку брата: последний раз он видел ее вот такою же маленькой девочкой, охотно шедшей к нему на руки… Смеющееся личико… глаза, становившиеся огромными, когда он в шутку бодал ее лбом… смех-визг, радостный детский ужас!..
Бродя по университетскому скверику в теплой шапке, пальто и не спасавших от мороза ботинках, Чжан Гуанхуа чувствовал, как улыбка просится наружу… Воспоминания о родине шли спокойной волной, и череда картин впервые за долгое время освещалась неясным, словно в тумане, солнцем… сквозь которое, когда он шел по дорожке в сторону реки, поблескивали купола храма Христа Спасителя…
С этим неясным солнцем в душе, боясь расплескать осторожную радость, Чжан Гуанхуа вошел в столовую…
Кормили хорошо… Сегодня утром, например, к чаю вместо обычных яиц или колбасы, давали икру… В обед же – специально нанятый китайский шеф-повар баловал их привычной с детства едой. Вот и сейчас из стаканов на столах торчали палочки…
Вымыв руки и обернувшись, он замер: мимо него, направляясь в открытую дверь подсобного столовского помещения, на еще нетвердых пухленьких ножках в теплых чулочках, размахивая ручонками, ковыляла белокурая девочка… Не отрывая от нее глаз… не помня, как он оказался там, за дверью, Чжан Гуанхуа опустился на стоявший там же, за дверью, стул… Протянув ручонки, малышка направилась к нему…
Минуту спустя двадцатитрехлетний китаец и годовалая москвичка, сидевшая у него на коленях, не замечая прислонившейся к стене и смотрящей на них молодой женщины, о чем-то спокойно разговаривали на им одним понятном языке.
***
Как-то через полгода Полина встретила в трамвае Михаила.
Хотела спрыгнуть, но пересилила себя. Ждала, пока он к ней проберется.
– Я… – были первые его слова… – я всегда знал, что ты того… Но чтобы выйти замуж за иностранца… – первые и последние… слова… трамвай уже тормозил на остановке…
1934
Из автобиографии М.Б.Новомирского: «В связи с ликвидации КУТК в 1930 мне послали на заводе приобретать квалификации, с начало на мытещиск вагоностроительный завод а потом на завод «Красный Пролетарий». А мае 1931г. приехали на строительство Горьковск автозавод. С мая по декабря 1931г. работал слесарем в сантехстрои, с января 1932г. перевел в механическ цех №1 в качестве слесаря по ремонту оборудования. Я женатый, женился на Алова П П она 1906 г. рождение, совместного жизне имеем дочь Елена, сын Маяка. Я счастливые, обеспечены всем необходимым. Такое возможно только в многонационые равноправном в Социали-ст Советск Союзе».
***
Строить Горьковский автозавод и налаживать на нем производство помогали американские компании: строительная «Остин» и автомобильная «Форд», для инженеров и рабочих которых на левом берегу Оки между автозаводом и городом был выстроен Американский поселок, население которого к 1934-му году составляло полторы тысячи человек. Кроме американцев, здесь жили испанцы, итальянцы, финны, югославы, австрийцы, даже немцы (Советский Союз официально просил у Германии помощи в строительстве и автопроизводстве, но безуспешно).
Американцев пригнала сюда с насиженных мест великая депрессия, приезжавших целыми семьями испанцев – тяжелая ситуация на родине. «Остин», «Форд» и иже с ними от посылки работников на Горьковский автозавод в накладе явно не оставались. К тому же, разве не выгодно, отвечая на призыв Советов о помощи, сплавлять туда станки 1880-х годов выпуска?..
Свои тоже были. На поселке. Свои свои – советские труженики автозавода. И чужие свои – раскулаченные семьи, подмастерья и чернорабочие того же завода, жившие поначалу в бараках и постепенно – год за годом – отстроившие от поселка к близлежащей деревушке целую улицу частных деревянных домов – Карповку, как ее называли, с ее обитателями «карпачами».
Сам же поселок – полсотни двухэтажных домов на пологом берегу Оки. В стоявших углом домах 35, 33, 29 обитал заводской интернационал: югославы Стефан и Михал Томовичи, австриец Майстрэлли и австрийка тетя Роза Пум, финн Юрий Ган, немец Розенштейн с дочкой и прислугой и семья немцев Гринбургов, украинцы Микула и тетя Лёля, русские Аматов, Соколов, Дегтяревы, евреи Глинеры…
Квартиру номер восемь тридцать пятого дома занимают Новомирский Марк Борисович с женой и двумя детьми: дочери Ляле (Елене Михайловне) – скоро шесть, сыну Маяку (Маяку Марковичу) – два года.
– Цып-цып-цып!.. – Пелагея Петровна уже в рабочей косынке рассыпает у своего сарая смесь проса с беззубками (Марк Борисович наловил накануне вечером моллюсков в Оке): куры охотно клюют и то, и другое… Молочная от тающего тумана река стоит в стороне за сараями…
Через пять минут Марк выводит из подъезда трущую на ходу глаза Лялю. Втроем идут к трамваю. До конца заводской смены Маяк оставлен у тети Клавы, соседки…
Вторая литейка… В «предбаннике», сидя на табурете у стола, Ляля рисует «каляки-маляки»… Ждать долго. Даже зная, что мама – формовщица, и без нее – никак. Даже зная, что сегодня – только до обеда…
Наконец, оглохшие от литейки, в «предбанник» вваливаются галдящие тетя Лёля-газировка с мамой: сразу становится весело! Ляля знает, что раньше тетя Лёля стояла в белом фартуке на углу у аппарата с газводой, а мама пыталась устроиться в поселковый ресторан.
Сегодня – только до обеда. И следующая остановка – базар. Здесь перекусывают: мама взяла из дома свои вкусные булочки с корицей. Папа: «Мамука у нас лучший в мире кулинар». Кулинар – это булочки. Мама: «А папа у нас лучший в мире папа». Лучший в мире папа (и вправду лучший, единственный!), к тому же, приносит такую зарплату, что ни о чем больше думать не надо: ни о платьицах, ни о сандалиях… О чем-то все-таки надо. Думать. Потому что работает мама на заводе, а зарабатывает на базаре. «Спекулянтка…» – услышала как-то Ляля им с мамой в спину… Со спекулянтками тетей Лёлей-газировкой и мамой веселее, чем с ними же формовщицами. Потому что зарплата – еще не одежда. И не еда. А с базара домой они частенько возвращаются с обновками и разными вкусностями.
Вечером садятся за стол вместе с соседкой тетей Клавой (и Маяка усаживают), папа говорит: «Ну, что нам сегодня мамука сготовила… на чистом сливочном масле?..» – и на столе появляются «кулинарные» чудеса!
1936
Из письма П.П.Аловой первому мужу Михаилу: «13-го апреля 1935-го Марку на станке отрезало семь пальцев. Долго не мог работать. Потом приняли кладовщиком на склад запчастей на полдня. На базаре прижали, а в литейке работа моя малоденежная. Коля с Тамарой в Баку тоже перебиваются кое-как. Так что не к кому обратиться. У вас на Тульском оружейном с зарплатами, судя по алиментам, получше. Если можешь, вышли хоть что-нибудь сверх алиментов».
Из ответа Михаила: «У нас с женой две дочери, живется трудно. Как раз хотел тебя просить, чтобы ты отказалась от алиментов».
***
Глядя на пухлощекого Гарика (Георгия Марковича) у себя на руках, с закрытыми глазками жадно сосущего грудь, Пелагея вспомнила, как собирала в сумочку все свои драгоценности – всё накопленное за годы сытой, благополучной жизни… как по первому снегу шла к трамваю… как садилась…
Месяц назад, в июне 36-го, аборты запретили… А тогда, в конце 35-го, еще было можно, только надо было платить (с 1930-го аборты стали платными.)
…Вспомнила, как шла, как садилась… как в трамвайной давке перебирала свой разговор с Марком: « – Перебьемся… – Ты, может, и перебьешься, а я уже не вытяну. – Мамука, я тебя не пущу! – Интересно, чем держать будешь?..» В первый раз укусила своего Марка… И так больно!..
