Или как Вера пришла в йогу

Мама умерла восемь лет назад, а Вера до сих пор просыпалась, захлебнувшись криком, и хваталась за левую щеку. Щека горела, обида душила, сжимая горло. От удушья широко распахивались глаза и противные липкие слезы вытекали из их уголков, медленно сползали вдоль висков за уши, оставляя на подушке темные пятна. Вера откидывала одеяло и тихо, стараясь не разбудить мужа, выскальзывала из постели стряхнуть с себя остатки дурного сна. В ванной комнате ей из зеркала зло ухмылялась всклокоченная рожа с горящей пятерней на щеке – рука у мамы была тяжелая, а воспоминания о ней еще тяжелее. Не все воспоминания были плохими. Память цепко держала звуки и запахи поезда, уносящего их с мамой в Анапу. Позже к ним туда приехал отец, но это отдельное воспоминание. Мама купила ей в дорогу набор цветных карандашей и альбом с картинками для раскраски. Ехали в купейном вагоне, где в комплект входила лесенка-стремянка, с помощью которой пассажиры верхних полок взбирались на них. Вера сидела на верхней узкой площадке стремянки, плотно придвинутая к столику у окна в проходе между нижними диванчиками. Мама выходила на остановках и возвращалась то с клубникой, то с кульком черешни или горячей вареной картошкой и кругом домашней колбасы. Мама была светла, в легком ситцевом платье без рукавов и пахла паровозным дымом и полынью, а бедная Вера до смерти боялась, что мама останется на платформе и поезд уедет без нее, и потому просила покупать только у торговок напротив их вагона, а еще лучше – прямо напротив окна их купе, и не важно, что они продают, главное, чтобы маму видно было.

В другом воспоминании мама сидела у круглого стола в середине их большой комнаты. Над столом висела люстра с тремя рожками, но выключатель работал так, что можно было зажечь либо одну лампочку, либо все три, и это было очень неудобно: от одной света почти не было, а все три светили слишком ярко, будто гости должны прийти. Мама столько раз говорила папе купить и ввернуть все три лампочки меньшим вольтажом, в ответ слышала одно и то же – мол, когда он идет с работы, все магазины уже закрыты, сама купи. Она не знала, какие надо, и знать не хотела, справедливо считая, что не женское это дело. Женское – это чтоб еда в доме была и чтоб чисто. И еще чтоб ребенок сытый, здоровый и хорошо воспитанный.

В тот вечер мама собирала Веру в пионерский лагерь и пришивала метки «Вера Москаленко» на все ее трусики, маечки, платья и полотенца. Дело это ей явно было не по душе, и она, не поднимая головы, вдруг сказала: «Если на трусах обнаружишь следы крови, не пугайся. Это значит, что ты уже взрослая женщина. Сходи в медпункт, попроси ваты и подкладывай. Дня через два-три кровь пройдет, а трусы теперь лишний раз без нужды не снимай», – и как начала, не поднимая головы, так и закончила урок санпросвета. Вера испугалась, но не решилась задать лишних вопросов – и так было видно, что тема для мамы неприятная. Вера не любила вид крови, а уж на трусах – страшно подумать, и зачем их снимать без нужды, она тоже не поняла, но позже, в лагере, девчонки, которые уже стали «взрослыми женщинами», ей все объяснили.

По мордасам же Вера заработала, будучи уже вполне взрослой женщиной двадцати трех лет, когда на последнем курсе института после сдачи весенней сессии уехали к кому-то из ребят на дачу, и там случилась страшная гроза, и свет отключился. Идти на станцию темным лесом было очень страшно. Порешили, что, наверное, и электрички без электричества не ходят, и со спокойной совестью продолжили веселье при свечах. Вернулась домой на следующий день. За все приходится расплачиваться: и за отсутствие телефона и электричества, и за страх быть убитой в лесу. Вера прямо на пороге получила ту самую оплеуху и поток всевозможных прогнозов на ближайшие годы Вериной никчемной жизни. Разнообразием прогнозы не блистали: принесешь в подоле – из дома выгоню, сделаешь аборт – на всю жизнь бездетной останешься, если дальше так пойдет – закончишь свои дни в борделе или на панели. Одним словом, как говорила бабушка, «куда ни кинь – кругом гниль» – без вариантов. Единственная надежда – поскорее выскочить замуж, и не важно за кого, главное – от материнской опеки избавиться.

Верина судьба оказалась к ней благосклонна. Ни аборта, ни «в подоле» в тот раз не случилось. Да и не Дева Мария наша Вера. В отсутствие любовных утех и даже простого флирта у современных девушек беременности не случаются. Обида на мать за такое постыдное наказание застряла в мозгу острой занозой, и Вера поклялась отомстить. Месть не заставила себя ждать и состояла в том, что, окончив такой ненавистный, такой опостылевший факультет биологии МГУ, Вера положила перед матерью диплом микробиолога и торжественно, даже пафосно объявила, что сидеть до пенсии в лаборатории у микроскопа не собирается. Озвучив свой принципиальный отказ от такой «престижной» карьеры, Вера ощутила невероятное чувство свободы и, сказав себе: «Сейчас или никогда», тем же вечером уехала в Питер. Питер обаял просторами, белыми ночами, фонтанами и фонарями. Санкт-Петербург даже названием своим казался таким нерусским, таким западным, что она решила в нем остаться навсегда.

Дерзкое желание чего-то совсем не микробиологического, а, наоборот, ощутимого, имеющего вкус и запах, привело ее в школу поваров. Обучившись не всем, но многим хитростям кулинарного искусства, Вера вышла из училища с сертификатом шеф-гардманже́. Название должности звучит гораздо более шикарно, чем обязанности, в которые входили в основном холодные закуски – салаты и овощные гарниры. Но и тут судьба снова улыбнулась Вере, и вскоре она чистила и крошила плоды сельхозпродукции на огромной кухне роскошного парома, совершающего регулярные рейсы Санкт-Петербург – Хельсинки – Стокгольм и обратно. Плавучий отель стал ей домом на несколько лет. В этом тесном мирке на каждом уровне кипела своя жизнь. Матросы и механики, обслуживающие паром, жили в полувоенном режиме. Персонал, обслуживающий и матросов, и пассажиров, – гражданские, но с ограниченной свободой, как полагается для ходивших в «загранку». Работу и первых, и вторых, как и прибыль компании-судовладельца, оплачивали пассажиры – белая кость.

На Веру сразу же, что называется, положили глаз старший машинист – начальник моторов и двигателей и старший стюард – начальник горничных, официантов и барменов. Вера отдала свое сердце стюарду. Он был коренным ленинградцем, с бабушкой, пережившей блокаду. От него приятно пахло одеколоном из паромного дьюти-фри, а от механика ничем не пахло, и родом он был из Архангельска, но не Ломоносов. В довесок к Вериному выбору, как двадцать пять граммов к стограммовому кусочку блокадного хлебушка, у стюарда оказалось красивое имя – Эдуард Краснопольский. А старшего машиниста звали Олег, и фамилия какая-то птичья: не то Воронов, не то Синицын.

Роман протекал в постоянной близости друг от друга и от работы. Ни тебе разлук, ни ожиданий, и пара разумно рассудила поплавать еще годок-другой и заработать денег на собственное дело. В их планах было открыть небольшой ресторанчик где-нибудь на Петроградской, недалеко от дома Эдика – там в красивых бывших доходных домах в первых этажах почти не осталось квартир, все были отданы магазинам, салонам красоты и кафе-ресторанам.

Все у Веры с Эдиком шло гладко и по плану, когда в размеренный ход накопительства и построений планов втесался один нежелательный момент. Вера, будучи ответственным человеком и как-никак биологом, внимательно следила за циклом и не позволяла Эдику в «благоприятные для зачатия дни» любить ее без презервативов. Но… Где-то, как-то одинокий сперм-ковбой проскакал, просочился и все-таки внедрился в готовую для осеменения яйцеклетку. Молодые по-житейски поплакали, но по-современному рассудили и решили пока подождать с младенчиком, жить согласно плану. В срок, подходящий для прерывания беременности, Вера сделала аборт в хорошей клинике и по всем правилам. Но что-то пошло не так, и пророчество матери, как ведьмовское заклятие, сбылось: как ни пытались Вера и Эдик увеличить состав своей семьи, больше такой случай не подвернулся.