Окно заполняла темнота. У линии горизонта тлела, как глаза сказочного коня Аргиза, тоненькая полоска света.

«Наркоторговец каким-то образом узнал моё имя. Мне не послышалось… Но откуда? Вероятно, подсмотрел в паспорте, когда проводница проверяла билеты… Этого ещё не хватало! Мог и фамилию запомнить! Тогда ему ничего не стоит найти меня через адресный стол! Нет… не может быть… Когда проводница смотрела паспорт, никого рядом не было!»

«Ну а если парень растреплет о своём приключении дружку-волчонку! Пусть… Это ничего не изменит… Через месяц я уеду и навсегда забуду этот случай…»

«Как же стыдно! Что на меня нашло! И с кем! С наркоторговцем! Почему я это сделала?! Да ещё эта песенка дурацкая «Сулико»! Сто лет её не слышала! Неужели он околдовал меня? Одурманил? Ненавижу!»

«Почему же так пахнет аиром?»

Я тщательно привела себя в порядок, оделась, скрутила матрац с простынями, собрала и застегнула чемодан.

«До прибытия поезда незаметно выйду из купе и перейду в другой вагон!»

«Уходя, уходи…»

«Скоро рассвет…»

Тонкая полоска на горизонте раздвинулась. Обожжённые облака алыми волдырями сгрудились в ожидании светила. Ночь медленно переваливалась к восходу, обняв серые поля, скрытые туманом. Поезд притормозил. Стал виден полустанок с одиноким фонарём. В неярком жёлтом свете показался огромный полусгнивший пень у края платформы, а полустанок исчез.

«Какой, наверное, был могучий дуб, – подумалось мне, – остался только пень».

Давно-давно мой наставник Оробас говорил мне, что в Духов день, если расщепить дубовый пень да поймать лешего и носом в пень сунуть, то всё, что ни пожелаешь, сбудется. Хочешь денег мешок, хочешь масла горшок.

А я хочу вспомнить, что было со мной до приезда на остров. Помню, после стажировки приезжала в Москву, а дальше всё как в тумане. Но Духов день ещё далеко, в июне. Да и лешего теперь днём с огнём не найдёшь.

Я задёрнула шторку, выключила свет, облокотилась на подушку и бездумно уставилась в тёмный потолок. Вспомнила первую ночь на острове. Как лежала одна в огромном пустующем доме, в спальне с прозрачным москитным пологом, ограждавшим меня от страхов тропического морока. После долгого перелёта через Атлантический океан, через Саргассово и Карибское моря я не могла уснуть. В тёмных углах дома чудились мне шорохи и крадущаяся поступь морских разбойников. Через открытое окно ветер доносил запах придонной тины с мелководья, где по ночам оживали призраки утопших моряков и плескались коварные русалки.

Я улыбнулась, отгоняя ночные тени, и взглянула на скрученный матрас на соседнем диване. Тонкий запах аира на подушке был куда сильнее вони придонной тины в воспалённом воображении.

«Это нервы и усталость сказываются… Успокойся… утро вечера мудренее…»

Я закрыла глаза и увидела во сне дальнюю родственницу Живу. Она кружилась в танце, и длинная юбка-колокол распускалась чёрным цветком, как юбки-теннуре у турецких дервишей Мевлеви в ритуале сама.

Жива шептала мне:

– Вспомни! Тот, кто первым предложит тебе помощь на родине, и есть твой суженый… Он споёт «Сулико» при встрече! И ты отдашься ему в первую же ночь!

Я очнулась и огляделась.

«Приснится же такое! Тётю Живу я не видела лет десять…»

За синей занавеской пищал одинокий пленённый комарик. Стакан с чаем исправно тренькал ложкой. За стеной насвистывали «Сулико».

Свист действовал на меня странным, успокаивающим образом, как камышовая флейта индийского заклинателя змей на кобру.

Я, впадая в сонное оцепенение, опустила голову на подушку с запахом аира, и сон одурманил меня в считаные секунды.

Я вернулась в Тбилиси после девятилетнего отсутствия и долгих уговоров тётки. Когда из мутноватого окошка проходившего по окраинам поезда я увидела, как изменился город, в котором прошли ранние годы детства, настроение испортилось.

В детстве он представлялся мне зелёным островом, плывшим под синим, безоблачным небом. Снились заросли лозняка у крутых берегов прозрачной и прохладной Куры, домики-причалы, нависшие резными балкончиками над кривыми улочками, гнёзда юрких ласточек-береговушек, шивших облака крупными стежками небесных ниток, акварельные волны гор, окружавших город со всех сторон.

Любимые горы, как и много лет назад, плыли в бессмертной голубой дымке и ретушировали жемчужным небесным отблеском облупившиеся стены уставшего жить города. За квадратом купейного окна проплывали бедные окраины, улочки Абанотуба́ни, верёвки с застиранным турецким тряпьём, разнокалиберные стаканчики крепости Нарикала и аскетичный шлем Армянской церкви, напоминавший мне теперь жестяную воронку для переливания кваса в бидон.

Кура по-прежнему несла маслянистые воды вдоль высоких, обрывистых берегов. Только теперь река, жёлтая, как горчичный порошок, тяжёлая, как глина и песок, не казалась мне прозрачной и тёплой. Померещилось вдруг, что в глубине – могильная, непроглядная тьма, и слезинки лягушачьей икры стекают вниз по гладким листьям ракит, поминая кого-то, уснувшего там, в омуте, и давно обглоданного серыми рыбами да зелёными раками. Из мутной глубины метнулась к поверхности тупая змеиная голова, чёрные крылья со свистом разрезали воздух, и дракон, взмывший из воды, исчез в полумраке пещеры на берегу. Там, в жерле горы, сверкая отполированными гранями, висел между столбами на четырёх цепях странный предмет, очертаниями напоминавший…

Я вздрогнула и очнулась – проводница резко постучала и, ставя ударение на согласных, прокричала через дверь по-русски:

– Ми прибываем, калбатоно.

– Диди мадлоба, – поблагодарила я, открывая купе, подхватила чемодан и покатила его по узкому проходу в тамбур соседнего вагона.

– Погода хорошая, солнечная, – заметила проводница.

– Да, – кивнула я, – зело лепота… Аеръ ныне вельми асенъ, акы баусъ… [6]

– Что вы сказали?

– Я говорю, воздух сегодня прозрачный, как водяной сапфир.

– Баус… Это на каком языке?

– Откуда мне знать? Я же на русском с вами говорю…

– На русском? Скорее, на древнерусском, как те двое… Они сошли полчаса назад, когда поезд делал остановку на Сортировочной, – отозвалась проводница, но я уже не слушала её.

На мгновение зависнув на ребристой ступени поезда, я огляделась и увидела на перроне пёструю, как цыганский табор, гортанно приветствующую меня родню. Вся семья: дядя, тётя, двоюродные сёстры и братья, их жёны и дети – встречала меня, блудную дочь, неприкаянную сироту. Толпа колыхнулась, ладошки черёмых, вечно загорелых под южным солнцем племянников облепили коленки, и я, как ни старалась держаться, заморгала, прогоняя подступившие слёзы. Щёк коснулись губы ятровок [7]. От чагравых, блестящих волос еле слышно пахло мёдом и лёгким печным дымком.

«Гамарджоба!» – раздавалось со всех сторон.

Скрывая за улыбкой замешательство, я расцеловалась с роднёй, и мы поспешили к выходу. Тётя завоевала мою правую руку, крепко вцепилась в локоть и потащила по перрону. Невольно я оглянулась на поезд. Попутчиков из соседнего купе не видно.

Сердце почему-то забилось, я с трудом преодолела желание ещё раз посмотреть на вагон.

«Что это со мной! Надо ли думать о каком-то жалком наркоторговце!»

Стоило мне ступить на потрескавшийся асфальт привокзальной площади, как чувство неотвратимости овладело мной. Я завертела головой, пытаясь определить, с какой улицы, выходившей на площадь, дует на меня этой неотвратимостью.

Я засмотрелась в тёмную щель между домами. С каждым шагом улица близилась, щель становилась светлее, пока не превратилась в обычный переулок, каких десятки в городе.

Мы прошли мимо покосившегося здания с облетевшей у фундамента штукатуркой. Ничем не примечательный дом, но именно здесь чувство неотвратимости усилилось и сердце забилось чаще.