Иногда я ложилась в кровать совсем без сил, забывая, что чувствую сама. В этом бесконечном потоке людей ускользал мой внутренний мир. Я себя отлично слышала: то, что хочу или о чем мечтаю. Но моя цель не двигалась с места, не менялась. Я возвращалась все к одному и тому же вопросу: хватит ли мне сил сделать эту способность своим смыслом жизни? Я не была готова положить свою жизнь на восприятие чужих проблем, уж простите. Мне тоже хотелось, чтобы кто-то брал меня за руку и спрашивал о проблемах, хотя бы на долю секунды проникал в мое сознание, выслушивал и делал тем самым легче. Позволял отдыхать, а не подгонял вперед.

Мне не хватало близкого человека рядом. Я любила своих родных, всем сердцем обожала Арсения, но все это будто было не то. Из-за этого продолжились записи в тетради и нашлась подработка журналистом. Я пыталась перекрыть пустоту, заполнить ее делами и новыми возможностями, чтобы перестать выдвигать сверхспособность на первый план. И не стану делать из этого интригу: мое отвлечение-переключение не сработало. Оно только расширило это пустое пространство, норовя посадить меня в яму, вырытую собственноручно.

Как назло, этим летом я каждый день просыпалась рано. Закон подлости в моем мире работал круглосуточно, порой даже не отходя на обед. Казалось бы, школа закончилась, экзамены и выпускной позади, – спи не хочу, разве что жди списки с зачислением. Но мои биоритмы сбились и посчитали нужным будить меня в семь утра. Когда солнце еще только поднималось над горизонтом и подсказывало несчастным людишкам, что пора вставать на работу.

В моей комнате стоял спертый воздух, духота пробиралась в ноздри и не позволяла сделать носом глубокий вдох. Я задыхалась от сухости и жары, выискивала взглядом причину и почти сразу же обнаруживала ее в закрытом окне. Кто-то заходил в комнату ночью и укрыл меня одеялом. Заодно и форточку решил закрыть, посчитав, что сквозняк для меня опаснее, чем какой-то злосчастный процент умереть от нехватки кислорода. Операция по собственному спасению выглядела следующим образом: я резко откинула одеяло и встала босыми ногами на подоконник, распахнула форточку и снова запрыгнула в кровать, надеясь уснуть.

Солнце освещало не только предметы моего ежедневного гардероба, висевшие на стуле, но и письменный стол с компьютером, навесную полочку с любимыми книгами и, конечно же, стены. Эминем оценивающе смотрел на меня голубыми глазами с плакатов. От его уверенного и вызывающего взгляда никогда ничего не ускользало. Мой кумир жил в этой комнате вместе со мной и каждый день наблюдал мою физиономию. У него просто не было выбора! Плакаты висели справа от двери, над письменным столом, обязательно над кроватью и один у зеркала, хотя там была наклеена всего лишь вырезка из журнала, так что за полноценный плакат не считалось. Под пронзительным взглядом блондина я просыпалась, расчесывала свое незатейливое русое каре, переодевалась, сгребая одежду с того самого стула, и, прикрыв глаза, воображала: что лучший мужчина любуется мной и называет прекрасной.

Будучи уже в наушниках, я с Эминемом под его Without me отправлялась чистить зубы. Если успевала, то в конце обязательно подпевала в зубную щетку кумиру:

Hum, dei-dei, la-la

La-la, la-la-la

La-la, la-la-la

La-la, la-la

Пожалуй, только концовку трека я и могла пропеть: поспеть за речитативом Маршалла было выше моих способностей. Проникать в сознание других людей я умела, да, а вот зачитать рэп по-английски – это увольте.

Глупо полагать, что наше времяпрепровождение с Маршаллом заканчивалось за завтраком. После я садилась за комп и кликала два раза на иконку «Симс 2». Погружалась в игру, жизненный симулятор, где можно было создать своих персонажей, построить для них дом, кормить и ухаживать за ними, как за тамагочи. Другими словами, почувствовать себя богом игрушечного мира, в котором от твоего решения зависело практически все: кто с кем станет встречаться, сколько комнат будет в доме, каким цветом поклеить обои, появятся ли в этой семье дети, кем устроится на работу отец… Много ума не требовалось, чтобы создать копию себя в игре и обручить ее со своим кумиром. Там, в симуляторе, у меня с Маршаллом были дети – мальчик и девочка; трехэтажный дом с балконом и террасой; пес по кличке Кэм. Я (моя копия), как и мой виртуальный муж, работала в шоу-бизнесе. С утра за нами прилетал служебный вертолет, а за детьми в это время присматривала няня. По вечерам мы танцевали странные танцы, играли с Кэмом во дворе, купались в собственном бассейне, после – ныряли под одеяло.

Я часто проваливалась в ненастоящий мир, так и сидела в нем, не желая возвращаться в реальность. Реальность была куда печальнее, чем наш укромный мирок с Маршаллом в «Симс». Я едва ли представляла себе, что найду такого же идеального парня в Калуге, какого смогла создать для своей копии в игре. И работа с вертолетом в шоу-бизнесе мне тоже не светила, если только очередная вылазка в город для написания маленькой статейки в местной газете.

– Все сидишь? – папа буквально вырвал меня из виртуального мира своим внезапным появлением в тот самый момент, когда моя героиня целовалась с мужем.

– Папэд? А ты чего не на работе? – большие наушники соскочили с моей головы и шумно грохнулись на стол.

– Сегодня только репетиция вечером, – отмахнулся отец от надобности идти работать с утра. – На улице тепло, хорошо, а ты время теряешь за этой ерундой.

– Кстати, Марика просила взять у тебя интервью о предстоящем концерте.

– На кой черт ей сдался трубач?

– Она сказала, что хочет эксклюзивную статью, которая будет отражать разные мнения участников симфонического оркестра, – объяснила я. – Ну так что? Побеседуем вечером? Прямо в парке?

– Уговорила. А теперь поднимай свою задницу и тащись на улицу, пока маме не позвонил!

Что-то мне подсказывало, что мама, напротив, удержала бы меня дома в такой солнечный и жаркий день. В этом они часто расходились: папа советовал мне свежий воздух, а мама пыталась воспитывать меня в тепличных условиях. Но это нисколько не мешало им быть дружными и классными родителями.

Свое прозвище – Папэд – папа получил, когда меня стали называть Васей, то есть когда я училась в младшей школе. Это считалось моей сладкой местью ему за звучную фамилию Василёк. Василёк – Вася, Папа Эдуард – папа Эд – Папэд. Сначала его такая тенденция раздражала, вроде «все дети как дети – пап папами называют, а моя дочь не хочет», но потом смирился, а на выпускном даже растрогался, когда я при всех назвала его Папэдом. Еще бы! Моя речь была грандиозной и чувственной. Я благодарила жизнь за великолепных учителей, за возможность учиться именно в этой школе и именно в этом одиннадцатом «А» классе, но все же больше отдала эмоций и душевности моим родителям. Мама рыдала как никогда, папа пустил скупую слезу и сразу же вытер ее, растянув губы в слабой улыбке. И в тот день я знала наверняка, что мои домочадцы гордятся мной, но все еще боязно относятся к тому, что их ребенок вырос. Они пока не хотели меня отпускать.

Наша семья казалась замечательным трио. Папа мечтал о квартете, но мама наотрез отказалась от пополнения, поэтому я была единственным ребенком в семье. Им и оставалась до сих пор. В свои восемнадцать я по-прежнему получала мамины тревожные напоминания про «надень шапку», возвращалась домой до десяти вечера под строгим папиным комендантским надзором, по вечерам перечисляла свой дневной рацион, по родительской прихоти ходила раз в месяц к какому-нибудь врачу, который бы успокоил их и подтвердил: «Она еще жива, не нужно по ночам тыкать в нее палкой, чтобы убедиться в этом».

Ну, это я утрирую. На самом деле жили мы достаточно весело и просто в своем частном домике на крохотной, узкой улочке. Папэд работал трубачом в симфоническом оркестре и часто выступал на региональных фестивалях, конкурсах и концертах. Иногда отправлялся со своими коллегами в другие города на музыкальные вечера. Мама выбрала менее творческую работу. Сколько себя помню, она всегда была секретарем при начальнике приборостроительного завода. Я никогда от нее ничего положительного про работу не слышала, только про потраченные впустую нервы и про бесполезную бумажную волокиту, в которую она зарывалась, как страус в песок, каждый день. Но мы-то с вами взрослые, знаем, что никуда страусы не зарываются, а вот про мою маму – вопрос спорный.